погибали, но не нарушали строя и прикрывали отход остальных крестоносцев. Весь залитый кровью магистр Пере де Монтегаудо хладнокровно руководил прикрытием. Сам он был образцом дисциплины и беспрекословно требовал этого ото всех своих подчиненных. Честь ордена была для него превыше жизни – и своей и своих рыцарей. Тамплиеры бесстрашно смотрели в лицо смерти, как и их предшественники и будущие последователи. Казалось, они сделаны из стали. Нет, из стали были их характеры. И когда сарацины погибали от мечей тамплиеров, в их потухающих глазах отпечатывались красные восьмиконечные кресты.

На мосту образовалась давка. Тот, кто падал, оказывался мгновенно затоптанным. Лотринген споткнулся и чуть было не упал в реку. Но Штернберг крепко держал его под руки. Всюду толкались, не убранные в ножны мечи ранили, словно в бою. Проклятия сыпались, как из рога изобилия. Крестоносцы заполнили собой весь мост и уже стали переходить на противоположный берег. Лотринген снова споткнулся, но на этот раз уже более не мог сам встать на ноги и идти даже с поддержкой. Меч вывалился из его рук, а голова безжизненно повисла. Штернберг стиснул брата сильнее и почти поволок на себе. Рядом Ганс Рихтер и Зигфрид Когельхайм прикрывали братьев от необузданной толпы.

Наконец все немцы герцога Австрийского и тамплиеры перешли через мост на правый берег. Преследующие их по пятам сарацины в страхе остановились. За мостом они увидели построенную в боевой порядок рыцарскую кавалерию, готовую броситься на арабов. Ничто не могло бы удержать и оказать сопротивление закованным в броню тяжелым кавалеристам, выставившим перед собой, как таран, копье. Герцог Австрийский и часть его людей, оседлав оставленных на этом берегу своих дестриеров, присоединились к подошедшим рыцарям и готовы были снова вступить в бой. Но арабы оказались благоразумны. Они не пошли на верную смерть и отступили.

В это Вербное воскресенье 31 марта кровь лилась с утра и до вечера. И как говорит очевидец, христианам не дано было носить в этот день никаких других пальмовых ветвей, кроме копий, мечей, арбалетов и луков. Много тысяч человеческих душ покинули в этот день тела под угрюмую музыку стали и арабских барабанов. Но все атаки армии Аль-Камиля были отбиты, а Дамиетта по-прежнему осталась в кольце осады. И победа осталась за крестоносцами.

Глава восьмая. Больше, чем брат

– Черт вас подери, Эйснер! Вы жалкий трус! Сбежали во время боя, в то время как половина моих людей погибла! Я видел собственными глазами, как вы притворились мертвым! Проклятье на вашу голову!

Так говорил Лихтендорф, идя к своему шатру с забинтованной головой и рукой и поддерживаемый оруженосцем. Эйснер, шедший рядом с графом, вместе с Али-Осирисом, только пожал плечами.

– По-вашему, я обязан был погибнуть?

– Вы были обязаны сражаться, и если ничего другого не оставалось, то погибнуть!

– Вот именно – если ничего другого не оставалось!

– И после этого вы еще называете себя рыцарем! Как вы жалок, Эйснер! Мои копейщики были простыми крестьянами, однако сражались и умерли достойно! Чтоб вас чума забрала!

– Послушайте, граф, никто не виноват в том, что мы ввязались в неравный бой…

– Это я и мои люди ввязались в неравный бой, а вы струсили самым подлым образом! И нечего оправдываться! Кто меня уговорил последовать безумной идее с подземным ходом в город? А? Какой я глупец, что поверил россказням сарацина! Эй, ты, лысая голова, убирайся с глаз моих, иначе познакомишься с моим мечом! Как тебя там? Али, что ли? Пошел вон, мерзавец! И тебя, Эйснер, я тоже видеть не хочу! Боже, как болит голова!

Эйснер ничего не ответил на оскорбления Лихтендорфа. Он и ухом не повел. Только что-то шепнул Али-Осирису, и тот быстро исчез среди палаток.

Прав! Тысячу раз прав Лихтендорф! Эйснер попросту струсил. Так, во всяком случае, это выглядело со стороны. Но если бы граф знал истинную причину такого поступка! Нет, лучше ему не знать! Он не поймет, как не понял его Штернберг. Уже много раз Эйснеру приходилось выслушивать о себе подобные слова. Он давно перестал обижаться. Ведь его поступок был обусловлен великой идеей. Своя жизнь не принадлежала Эйснеру, она принадлежала будущему. Во имя его он и жил. Не затем пошел Эйснер в Крестовый поход, чтобы умирать.

Лихтендорф понял, что Эйснер будет хранить скромное молчание и не ответит ни на один упрек. Граф чертыхнулся напоследок, сплюнул и вошел в свой шатер. Эйснера войти он не пригласил.

Лагерь крестоносцев в этот поздний вечер Вербного воскресенья представлял собой сплошную рану, чрезвычайно болезненную и непрерывно кровоточащую. Много полегло в сегодняшней битве, еще больше осталось покалеченными. Всюду можно было видеть перебинтованных воинов в окровавленных одеждах и священников, отпускающих грехи умирающим, чьи предсмертные хрипы рвались в небеса. И в то же время сколько было счастливых лиц – сознание победы окрыляло и вдохновляло на новые подвиги!

Рядом с шатром Лихтендорфа прошла процессия священников в сопровождении нескольких рыцарей. Эйснер узнал кардинала Пелагия, который шел впереди с большим золотым крестом в руках. Он благословлял всех встречавшихся на пути крестоносцев – и раненых и здоровых, а они склонялись перед кардиналом и воздавали хвалу Господу, что Он послал им Своего поверенного. Эйснер скептически улыбнулся.

Тут подбежал Ганс Рихтер. Он запыхался и выглядел очень расстроенным.

– Господин Эйснер, мой сеньор срочно зовет вас и господина Лихтендорфа! С сеньором Лотрингеном беда!

Эйснер бесцеремонно вошел в шатер к графу и объяснил ситуацию. Граф, уже улегшийся отдыхать после ратных трудов, был очень недоволен, увидев рядом фигуру Эйснера, которого только что прогнал от себя. Но, узнав, в чем дело, велел оруженосцу поднимать себя и срочно вести к шатру Лотрингена.

Лотринген лежал на постели, не подавая признаков жизни. Лицо его было бледно, а глаза запали. В тусклом свете двух светильников Эйснер тщательно осматривал обнаженное тело графа. Штернберг остекленевшим взглядом следил за каждым движением врачевателя. Ганс Рихтер стоял у входа в шатер с целью никого не впускать, дабы не отвлекать Эйснера.

Кожа Лотрингена была очень горячей и влажной. Иногда по телу пробегала еле заметная судорога, и тогда казалось, будто граф приходит в себя. Никаких ран на теле Эйснер не обнаружил. Не было и никаких других признаков болезни, кроме лихорадки. Эйснер стал осторожно щипать руки графа, а потом осторожно покалывать кончиком ножа. Лотринген слегка дернул рукой. Штернберг увидел это и судорожно улыбнулся. Однако Эйснер этому нисколько не обрадовался. Наоборот, он еще более сосредоточился и стал таким образом пробовать на боль каждую часть тела. И