дно, в могилу, и за него же Маре будет стыдно, потому что рано или поздно весь этот день станет всего лишь очередным напоминанием о его нищете и слабости.

Конечно, на улице его никто не преследовал и не поджидал: улица была пуста. Но Мара так переволновался, что до самого дома шел как-то крадучись, вжав голову в плечи. Из-за своей самовлюбленности даже в ущерб себе он не мог бы подумать, что был миру безразличен: и кассирше в продуктовом, и мужчине в очереди, да и вообще всем вокруг.

Ночью Мара специально лег пораньше, но проворочался до трех часов, переживая, как все завтра пройдет. «Что мы будем делать? Что я ей скажу, когда наконец увижу? На хрена я вообще все это затеял?»

Ночь, а точнее, ее мрачная кульминация (приблизительно с часа до трех) – время сомнений и вопросов без ответов. Несколько раз он переворачивал подушку и крутился под одеялом, словно пытаясь вытряхнуть из себя ненужные мысли. Когда Мара наконец заснул, ему снились кошмары.

Утром он проспал будильник и выскочил из дома не причесавшись, чуть не оставив на придверной табуретке ключи.

На Ярославском вокзале он забежал в последний вагон электрички, и за ним тут же захлопнулись двери. Поезд тронулся с места. В тамбуре вполне ожидаемо воняло «ягой» и бомжами. Мара дернул тяжелую дверь и прошел из тамбура в вагон. Людей туда набилось множество, пахло сыростью и потом. Старухи сжимали клетчатые сумки, выглядывая угрюмо из-под своих платков, а мужчины с портфелями и женщины – все в серых и неприглядных одеждах – стояли в проходе. Мара приткнулся в угол у стоп-крана, снял рюкзак и взял его в руки. Перед собой он видел множество безликих существ, куда-то зачем-то едущих в этот ранний час, когда за окном было так грустно и серо. Только-только поднималось солнце, а над платформой завис еще едкий осенний туман. Тут Маре подумалось, что никто из окружавших его людей не был счастлив в эту минуту. Внезапно он сделал это простое открытие: вокруг все тоже несчастны, они тоже не видят ни в чем смысла, и каждый из них тоже, как и он сам, хочет всего лишь остаться незаметным и тихо прожить свою жизнь. Все они пассажиры, которых поезд уносит в неясную даль.

Мара посмотрел в окно и увидел свое темное отражение: свои взлохмаченные на затылке волосы и лопнувший в глазу сосуд. Ему было неожиданно хорошо: он ничем не выделялся из толпы других пассажиров, он был одинок и тоже не хотел, чтобы его трогали.

Постепенно толпа редела. Люди выходили на маленьких станциях группами, а заходили только поодиночке. Когда поезд выехал из Москвы, в вагоне осталась только какая-то дюжина стариков. Мара занял освободившееся место у окна и стал смотреть на проносившиеся мимо прикрытые снегом поля, неосознанно отсчитывая хмурые деревянные столбы. В городе этот нерешительный снег обречен сойти, но здесь, в безлюдных низинах, есть вероятность, что он пролежит уже до весны. Мару убаюкивали неспешный стук колес и кажущееся движение провисавшей между столбами волнистой линии черных проводов. Погружаясь в дремоту, он думал о том, как велико развернувшееся перед ним пространство и как естественно и объяснимо его одиночество.

Мара сошел на нужной станции и пошел по платформе к переходу. Но еще прежде, чем он ступил на землю, смешанную с асфальтом, он услышал вдалеке тревожный колокольный звон. Должно быть, та самая церковь, о которой она писала…

В запасе у Мары было достаточно времени до встречи, но почти сразу, выйдя в деревню, он столкнулся с проблемой: срезать путь по автопешеходному мосту, заранее отмеченному им на карте, и перейти на другую сторону реки оказалось не так просто – мост был закрыт на ремонт.

Другой ближайший мост был как минимум в километре, но дойти до него вдоль реки не удалось – очень скоро Мара уперся в забор какого-то заброшенного предприятия, и ему пришлось повернуть обратно. Денег на такси уже не было – ему хватало только на обратный билет на электричку. Неприкасаемый запас денежных средств в размере пятисот рублей он твердо решил оставить на случай непредвиденных обстоятельств.

Обходя эту неприятную водную преграду, он думал о том, что бесконечность для русского человека – это дорога, или, если точнее, почва. Вода в таком случае, если продолжать эту мысль (Мара не мог так просто оставить мысль о воде в покое), является границей, прерывающей почву; то есть вода по своей сути чужда русской ментальности. Мара вспомнил что-то из философа Дугина – о людях суши и людях моря; тогда русский человек, конечно, человек суши, мха, целины и тумана: он исторически растворен в каком-то эстетико-психологическом бледном мареве пораженчества, в «плаксивой эмоциональности», если цитировать Лимонова; вечно тянется перед русским человеком дорога за тридевять земель, на которой предстоит ему износить столько-то пар железных сапог, и не остановится он, наверно, до тех пор, пока не забудет свою землянку, свое разбитое корыто и не выйдет наконец к синему морю, где до самой смерти будет высматривать золотую рыбку…

Кое-как Мара вышел на не отмеченную на карте дорогу, настолько разбитую и неровную, что ее едва ли можно было назвать асфальтированной. Оставалось только идти по этой дороге через деревню, по возможности держась нужного направления. Как назло, интернет ловил плохо, и навигатор упрямо указывал положение Мары где-то на середине реки.

Деревня была в низине и наполовину погружена в болото. По обе стороны дороги, на некотором расстоянии друг от друга, были разбросаны осевшие и кривые деревянные дома с перекошенными крышами. На многих окнах были наличники; во дворах лаяли собаки. Вид сельской глуши, всеобщего запустения и исконно русской язвенной тоски наводил Мару на неприятные, тупые мысли.

Несколько раз дорога виляла по оврагам, выложенным старыми досками. Мимо Мары проехала «Нива», из которой доносился вульгарный и громогласный русский шансон. Впрочем, машина ехала очень медленно, с трудом преодолевая глубокие ямы, из-за чего почти с минуту они двигались с одной скоростью. Мара дважды услышал припев из открытого окна автомобиля, и от этого ему стало совсем грустно. Он даже подумал: «Что я здесь делаю?» Мара уже не казался себе бедным рыцарем, спасителем девушки из высокой башни. Нет, в этом нагромождении деревянных домов он был всего лишь городским тунеядцем, ежиком в тумане, бредущим в страхе по обочине вдоль поваленных заборов, за которыми только теплицы и перекошенные временем, напитанные говном крестьянские нужники.

Итак, Мара спрашивает себя, что он здесь делает. Мара не знает