– Нет, – сказала она. – С чего бы мне его бояться?Все знают, что лучше его не злить, не оскорблять, не нарушать его уединения ине задавать вопросов. Но дело вовсе не в страхе. Что ты плачешь, Амадео, чтослучилось?

– Я не знаю, Бьянка.

– Так я тебе скажу, – сказала она. – Как и всевеликие люди, он сумел заменить собой весь мир. Такой человек становится длятебя всем, а его мудрый голос превращается в закон, которому подчиняется все насвете. А теперь ты оказался за пределами его мира и жаждешь вернуться. Все, чтолежит вне поля его зрения, не имеет ценности, поскольку он этого не видит и неможет оценить. Поэтому у тебя нет выбора: ты можешь только покинуть пустыню, неосвещенную его сиянием, и вернуться к источнику. Ты должен пойти домой.

Она вышла и закрыла дверь. Я отказался оставить ее дом изаснул.

На следующее утро мы вместе позавтракали, и я провел в ееобществе весь день. Наша близость позволила мне взглянуть на нее совершеннодругими глазами. Сколько бы она ни говорила о моем господине, я пока что хотелвидеть только ее, хотел сидеть в ее покоях, где ею был пропитан весь воздух,где повсюду стояли ее личные, особенные вещи.

Я никогда не забуду Бьянку. Никогда.

Я рассказал ей – в той мере, в какой можно рассказатькуртизанке, – о борделях, в которых побывал. Может быть, я и помню о нихво всех подробностях только потому, что поведал о своих похождениях Бьянке.Конечно, я выбирал слова поделикатнее. Но я ей рассказал. В том числе и ожелании Мастера, чтобы я всему научился, и о том, что он сам отвел меня в этипотрясающие академии.

– Отлично. Но тебе нельзя здесь оставаться, Амадео. Онотправил тебя в места, где ты мог наслаждаться большим обществом. Едва ли емупонравится, что ты проводишь время в компании одного человека.

Я не желал уходить. Но с наступлением вечера, когда ее домзаполонили английские и французские поэты, когда заиграла музыка и началисьтанцы, мне не захотелось делить ее с миром поклонников.

Я некоторое время наблюдал за Бьянкой, смутно сознавая, чтообладал ею в ее личных покоях и что никому из этих поклонников не сужденопережить что-либо подобное. Однако утешения мне это сознание не принесло.

Мне нужно было получить что-нибудь от Мастера, хоть какое-тодоказательство его страсти – нечто убедительное, способное стереть из памятито, что произошло. Внезапно я отчетливо это понял и, раздираемый желанием,отправился в таверну, где постарался напиться, дабы осмелеть и вести себядерзко и скверно. Только после этого я поплелся домой.

Я настроился на наглый, вызывающий и очень независимый лад,на том основании, что так долго пробыл вдали от моего господина и всех еготайн.

Когда я вернулся, он неистово рисовал, стоя на самом верхулесов, и я решил, что он выписывает лица греческих философов, творя, какобычно, чудеса, благодаря которым из-под кисти появлялись живые лики, как будтоон снимал с них слой краски, а не наносил ее.

Он было одет в длинную, до пят, перепачканную серую тунику.Когда я вошел, он даже не обернулся. Такое впечатление, что все жаровни,которые нашлись в доме, были собраны в этой комнате, чтобы осветить ее так, какон хотел.

Мальчиков пугала скорость, с которой он покрывал холсткрасками.

Пока я заплетающимся шагом пробирался в мастерскую, до менядошло, что он работает не над своей греческой академией.

Он рисовал меня. На этой картине я стоял на коленях –современный юноша с длинными локонами, одетый элегантно и неброско, так, какэто было принято в высшем обществе, с невинным видом сложивший руки длямолитвы. Вокруг меня собрались ангелы, как всегда, с добрыми и прекраснымилицами, но... с черными крыльями.

Черные крылья... Чем дольше я смотрел на полотно, тем болееотвратительными виделись мне эти огромные крылья с черными перьями... Отвратительными!А он уже практически закончил картину. Мальчик с каштановыми волосами безвызова смотрел на небеса, как живой, а ангелы казались алчными и в то же времяпечальными.

Однако ничто не производило более чудовищного впечатления,чем вид рисующего Мастера, – вид его стремительно двигавшейся руки икисти, хлещущей по холсту, оживлявшей небо, облака, сломанный фронтон, крылоангела, солнечный свет...

Мальчики прижимались друг к другу, уверенные, что перед нимилибо сумасшедший, либо колдун. Одно из двух. Зачем же он так бездумно открылсятем, чей разум до сих пор оставался непотревоженным?

Зачем он выставляет напоказ нашу тайну, демонстрируя всем,что он не более человек, чем нарисованные им крылатые существа? Как же он,властелин, позволил себе до такой степени утратить душевное равновесие?

Неожиданно он гневно швырнул горшок с краской в дальний уголкомнаты, обезобразив стену темно-зеленой кляксой. Он выругался и выкрикнулчто-то на совершенно незнакомом нам языке.

Он сбросил вниз остальные горшки, и с деревянных лесовполились густые сверкающие потоки краски. Кисти полетели во все стороны, какстрелы.

– Убирайтесь отсюда! Идите спать! Я не желаю вас видеть,невинные ангелочки! Убирайтесь! Уходите!

Ученики разбежались. Рикардо собрал вокруг себя самых маленьких.Все поспешно вышли.

Он сел высоко на лесах, свесив ноги, и смотрел на менясверху вниз, словно не узнавая.

– Спускайся, Мастер, – сказал я.

Его растрепанные волосы были кое-где запачканы краской. Егоне удивило мое присутствие, он не вздрогнул при звуке моего голоса. Он знал,что я пришел. Он всегда знал такие вещи. Он слышал, что говорят в другихкомнатах. Он знал, о чем думают окружающие. Из него ключом била магия, а когдая пил из этого ключа, у меня голова шла кругом.

– Давай я расчешу тебе волосы, – сказал я, в полноймере сознавая всю дерзость и оскорбительность своего поведения.

Туника на нем была грязная, вся в пятнах, он вытирал о неекисть.

Одна из сандалий соскользнула с его ноги и ударилась омраморный пол. Я подобрал ее.

– Мастер, спускайся. Если тебя обеспокоили какие-то моислова, я их больше не повторю.

Он не отвечал.

Внезапно меня охватила неистовая злость. Ведь это по егоприказу мне пришлось расстаться с ним на много дней и страдать от одиночества,а теперь, когда я наконец вернулся, он смотрит на меня безумными, недоверчивымиглазами. Я не намерен мириться с тем, что он отводит взгляд, игнорируя меня. Ондолжен признаться, что я – причина его ярости. Он просто обязан сказать обэтом!

Мне вдруг захотелось плакать.