Он писал мне стихи по-латыни и по-французски и очаровательноих декламировал. Через пару часов игры в варвара-завоевателя он сообщил, что хочет,чтобы я оказался сверху. И это мне очень даже понравилось. Так мы потом ииграли: я был солдатом-победителем, а он – жертвой на поле боя, иногда я легкохлестал его сложенным вдвое ремнем, отчего нас обоих бросало в жаркий пот.

Время от времени он умолял меня признаться, кто я такой насамом деле и где он сможет меня найти, но я, конечно, ничего ему не сказал.

Я оставался с ним три ночи, болтая о загадочных английскихостровах, читая ему вслух итальянские стихи, иногда даже играл ему на мандолинеи пел все нежные любовные песни, какие помнил.

Он научил меня изрядному количеству грубых уличныханглийских выражений и заявил, что хочет забрать к себе домой. Ему придетсяприйти в чувство, сказал он; ему придется вернуться к своим обязанностям, ксвоим поместьям, к своей ненавистной порочной жене-шотландке, изменнице, чейотец был убийцей, и к своему невинному малышу, чьи ярко-рыжие кудри вселяли вграфа уверенность в собственном отцовстве.

Он будет содержать меня в Лондоне, в прекрасном доме,подаренном его величеством королем Генрихом Восьмым. Он не может без меня жить,а поскольку все Гарлеки неизменно получали все, что хотели, у меня нет другоговыхода, кроме как подчиниться. Если я – сын могущественного вельможи, то ядолжен в этом признаться, и он справится с этим осложнением. Кстати, неиспытываю ли я ненависти к своему отцу? Его отец – мерзавец. Все Гарлеки –мерзавцы и были такими со времен Эдуарда Исповедника. Мы должны ускользнуть изВенеции сегодня же ночью.

– Ты не знаешь ни Венецию, ни ее дворянство, –доброжелательно заметил я. – Подумай. Стоит только попробовать – и тебяразрежут на кусочки.

Теперь я осознал, что он еще довольно молод. Раньше я как-тоне задумывался о таких вещах, ибо любой мужчина взрослее меня казался мнестарым. Графу не могло быть больше двадцати пяти лет. А также он был не в своемуме.

Он подскочил на кровати, отчего его густые медные волосывысоко взметнулись, выхватил свой кинжал, великолепный итальянский стилет, иуставился сверху вниз на мое обращенное к нему лицо.

– Ради тебя я способен на убийство, – гордо идоверительно сказал он на венецианском диалекте. Потом он вонзил кинжал вподушку, и из нее полетели перья. – Я и тебя убью, если возникнет в томнеобходимость.

Перья взлетели к его лицу.

– И что у тебя останется? – спросил я.

За его спиной раздался треск. Я был уверен, что за окном, зазапертыми деревянными ставнями кто-то есть, хотя мы и находились на высоте трехэтажей над Большим каналом. Я сказал ему об этом. Он мне поверил.

– Я родом из семьи зверских убийц, – соврал я. –Если ты попробуешь вывезти меня отсюда, они последуют за тобой хоть на крайсвета; они по камню разберут твои замки, разрубят тебя надвое, отрежут тебеязык и половые органы, завернут их в бархат и отошлют твоему королю. Так чтоуймись.

– Ах ты, хитрый, дерзкий дьяволенок, – сказалон, – у тебя вид ангела, а ведешь ты себя, как мошенник из таверны, –и это с твоим-то певучим, сладким мужским голосом.

– Да, я такой, – радостно подтвердил я.

Я встал и поспешно оделся, уговаривая его повременить с убийствоми обещая вернуться, как только представится возможность, ибо отныне мое местоисключительно рядом с ним, потом наспех поцеловал его и направился к двери.

Он вертелся в постели, все еще крепко сжимая в руке кинжал;его морковного цвета голову, плечи и бороду усыпали перья. Вид у него и вправдубыл угрожающий.

Я потерял счет ночам своего отсутствия.

Я не мог найти открытую церковь. Ничье общество меня непривлекало.

Было темно и холодно. Вечерний звон уже пробили. Конечно, посравнению со снежной северной страной, где я родился, венецианская зимапредставлялась мне мягкой, но тем не менее она оставалась зимой, гнетущей исырой, и хотя город очищали свежайшие ветра, он казался негостеприимным инеестественно тихим. Безграничное небо исчезало в густом тумане. Холодом веялодаже от камней, как будто это были не камни, а ледяные глыбы.

Я сел на мокрые ступени одного из ведущих к воде спусков ирасплакался. Чему меня все это научило?

Полученный опыт позволил мне почувствовать себя ужасноискушенным. Но тепла, способного надолго согреть душу, мне он не принес, иодиночество мучило меня сильнее, чем чувство вины, чем ощущение того, что япроклят.

Казалось, страх перед одиночеством победил во мне всепрежние чувства. Сидя на лестнице, глядя на редкие звезды, плывущие над крышамидомов, я сознавал, как ужасно будет потерять одновременно и моего господина, ичувство вины, быть изгнанным туда, где некому любить меня или проклинать,заблудиться и, спотыкаясь, идти по миру, имея в спутниках лишь обыкновенных и,по сути, совершенно посторонних мне людей – всех этих мальчиков, женщин,английского лорда с кинжалом и даже мою любимую Бьянку.

К ней домой я и пошел. Я спрятался под ее кроватью, какбывало в прошлом, и не хотел выходить.

Она принимала целую компанию англичан, но, к счастью, моегомедноволосого любовника среди них не было – он, несомненно, все еще стряхивал ссебя перья. А потом я решил, что, даже если мой красавчик лорд Гарлек ипоявится, он не рискнет позориться перед соотечественниками и строить из себя дурака.Бьянка вошла в спальню, очаровательная в своем фиолетовом шелковом платье, сбесценным ожерельем из сияющего жемчуга вокруг шеи. Она встала на колени изаглянула под кровать.

– Амадео, ну что с тобой случилось?

Я никогда не искал ее милостей. Насколько я знаю, никтоэтого не делал. Но в том состоянии подростковой лихорадки, в каком я в тотмомент пребывал, самым логичным казалось взять ее силой.

Я выбрался из-под кровати, пошел к дверям и захлопнул их,чтобы нас не побеспокоил шум остальных гостей.

Когда я обернулся, она стояла на полу на коленях и смотрелана меня, сдвинув золотые брови, приоткрыв мягкие персиковые губы с выражениемсмутного удивления, которое я нашел очаровательным. Мне хотелось раздавить еесвоей страстью, однако, конечно, соблюдая при этом меру, дабы впоследствии онавновь стала прежней, как если бы прекрасная ваза, разбитая на куски, могла измельчайших частиц и осколков восстановить свою прежнюю форму и даже приобрестиновый, более утонченный блеск.