Верка закрыла дверь на замок. Он был пьяным в тот момент и очень страшным – Верка не рискнула спорить.

Она слышала, что он за дверью возится и громко матерится. Еще раздавался шелест и стук падающих предметов. Из замочной скважины воняло клейстером.

Потом по полу загрохотало. Верка догадалась, что Переверзин восстановил статус-кво. Теперь дверь с его стороны была оклеена обоями и задвинута шкафом.

Она попыталась пожаловаться в ЖЭК, и там посочувствовали, но помочь не смогли.

– Мы вашу комнату оформили как отдельную квартиру, – сказали.

– Какая же это отдельная квартира? – изумилась Верка. – В ней нет ни окна, ни кухни, ни туалета.

– Но в ней есть входная дверь.

– А как же мне мыть ребенка?! У меня же грудной ребенок!

– На вокзале есть туалеты, – добродушно объяснила начальница ЖЭКа. – Там можно подмыть ребенка.

– А срать куда?!

Начальница ЖЭКа оскорбилась: с Веркой по-доброму, а она так грубо выражается.

– А срать в ведро, – сказала. – Ты, милая, тут приезжая, поэтому думаешь, что у нас в Москве сливки из кранов текли. Не-ет. Я, например, росла в Марьиной роще и срала в ведро.

– Ну и сри дальше в свое ведро! – закричала Верка.

Того, что ее уволят, она не боялась – уборщиц сильно не хватало.

Но ее все-таки уволили – женщина из Марьиной рощи оказалась злопамятной. Верка же не догадалась отстаивать права; ей только потом подсказали, что мать-одиночку с грудным ребенком увольнять нельзя. Впрочем, тягаться с начальницей ЖЭКа было бы трудно в любом случае – много она про Верку знала. И комната была хоть и квартира, а все-таки полузаконная. Лучше не светиться, уйти по-тихому. Спасибо, что не выгнали.

В общем, Верка осталась без зарплаты – с последней порцией денег. А порция эта, как назло, оказалась самой крохотной. Верка даже задумалась: а правильно ли она уперлась с этой своей силой воли? Разделила бы деньги поровну, была бы без пинеток с мохнатыми помпонами, зато с хлебом.

А так хоть вешайся.

Или на рельсы лечь? – подумала она.

Или сесть с обосранным ребенком на вокзале и просить милостыню?

(Она, действительно, мыла Лидию на вокзале – спасибо начальнице ЖЭКа за совет).

…Из-за двери раздавался страшный Иванов храп. Это означало, что Иван пьян и проснется не раньше полудня.

Верка осторожно потянула дверь на себя. Раздался хруст сухих обоев. Верка потянула сильнее, и обои тут же отлетели. Видимо, Иван не доварил клейстер.

Верка довольно легко сдвинула дверью шкаф, он поддался, как в старые добрые времена. Она мимолетно, но тепло подумала о предыдущем хозяине комнаты: его масло все еще оставалось на ножках шкафа, позволяя им двигаться, словно по льду. Впрочем, возможно, благодарить следовало жену Ивана Переверзина, которая, пока жила с Иваном, каждый месяц вызывала специального паркетчика натирать полы прекрасным импортным воском.

Иван спал на своем диване, да не один, а с какой-то дамой. Точнее, дама спала отдельно, на раскладушке. Дама была молодой, ее правильнее было бы назвать девкой.

Девка, кажется, была трезвой, но спала крепко. Ее ночная рубашка задралась, обнажив огромную белую ногу. В открытом окне страшно грохотал Ленинградский проспект.

Верка шуровала в комнате недолго. Она взяла из шкафа серебряные вилки, а из сумки девки – две десятки. Не удержалась и от того, чтобы посмотреть паспорт девки. Оказалось, это новая жена Переверзина, и родом она из Красноярска.

– Ну и ну, – поразилась Верка.

Десятку она сразу же истратила в гастрономе: накупила хороших продуктов и нажралась от пуза. Так что потом не слезала с ведра всю ночь.

Следующие дни Верка немного тревожилась, но это было зря. Иван уже ничего не помнил ни о ней, ни о том, откуда взялась ее комната, не помнил он и причину, по которой двигал шкаф. Впрочем, он не помнил, что вообще двигал шкаф хоть когда-то. Алкоголь съел всю его недавнюю память, и теперь Иван помнил только то, что было очень давно.

Он помнил свою самую успешную выставку и последовавший за выставкой банкет в «Метрополе», помнил, что жена его была на банкете в длинном платье и в горжетке из соболя, помнил, как сидел, маленький, у мамы на коленях, помнил вишневое варенье, которым угостила его хозяйка большой, но очень запущенной усадьбы, помнил, как купал дочку в Москве-реке, помнил и то, что, когда пьян, его вещи и любимые люди исчезают навсегда.

И что физика не может этого объяснить…

– Ты старый дурак! Проклятый алкаш! – вопила девка из Красноярска, и он, глядя на нее, думал, что она уже очень давно живет с ним, такая большая и белая, она кормила его котлетами, когда у него была пневмония, а подобрал он ее на вокзале.

– Ты была такая смешная на вокзале, где я тебя подобрал, – сказал он, чтобы сделать ей приятно.

Девка из Красноярска попала к нему за огромную взятку начальнице ЖЭКа, поэтому взбеленилась от его слов окончательно.

– Да я просто убью тебя, сволочь, чтоб ты сдох! Ну почему нормальные люди мрут как мухи, а такая какашка живет, коптит небо, а?! Я этой суке заплатила, я в милиции заплатила, я тебе заплатила – ну скажи, я тебе заплатила?! – («Заплатила» – испуганно сказал Иван). – Да я на все это потратила столько, что ты, сучара, таких денег и в жизни не держал, а теперь еще таскаешь у меня из кошелька! Да я тебя милиции сдам, чтобы ты сдох в камере! Тебе давно пора сдохнуть в камере! Почему же ты не сдохнешь, как твой дружок-уголовник?!

Насчет милиции она преувеличивала – она сама милиции боялась, но Ивана девкины слова испугали. Он помнил, что она сильная, что от движения ее руки когда-то сами собой двигались стены. Но как объяснить ей, что у Ивана такой странный недуг? И этот недуг даже был подтвержден его умершим другом, а друг – не уголовник, а физик, хотя да, он сидел в тюрьме… И что Иван – дверь в таинственный мир, где бесследно исчезает материя, где она распадается вначале на атомы, потом на что-то более мелкое, а потом исчезает полностью, освобождая душу для ничем не сдерживаемого вдохновения.

– Я отдам тебе эти деньги с пенсии, – пробормотал он.

Верка слышала весь разговор и не только успокоилась, но еще и поняла, что теперь не пропадет. С этого дня она постоянно лазила в комнату Ивана. Правда, девкиных кошельков больше не трогала – разживалась Ивановым добром, даже сперла одну его картину, но продавать раздумала: оставила себе.

Осенью она вернулась в техникум, сдала один