выйти замуж, как-нибудь встретить Артема, выходя из ресторана с мужем под руку – старый ты дурак, Артем, мама права.

Она говорит вслух: «Старый дурак», маршрутка резко останавливается, и все пассажиры летят вперед, слипаются в один комок.

Это авария.

Место неудачное, посреди пустыря. Никаких остановок. Приходится стоять на обочине, потирая плечо, ждать еще одну маршрутку. Проезжает уже пятая – но все они полные, не тормозят. Половина пассажиров ушла к автобусной остановке. Девушка в длинном пальто поймала такси.

Лидии становится интересно: надо же, какие разные у людей характеры. Она любит ходить пешком. Но теперь стоит, ждет. Потому что не видит смысла двигаться. Куда ей спешить? Она просто постоит здесь, не тратя силы.

Подумает.

Наконец, останавливается маршрутка. Ее водитель – приятель попавшего в аварию, он позволяет им доехать до метро стоя. И они впятером втискиваются в микроавтобус. И что вы думаете?

Они обгоняют тех, что идут к остановке пешком!

Лидия улыбается.

– Вам тоже смешно? – спрашивает мужчина, скрючившийся напротив нее. – Смешные мы, да? Скрючились так, умора.

Это из ее маршрутки мужчина. Ему лет пятьдесят. Он в пальто и шляпе – диковинный такой прикид по нынешним временам. Но чистый мужчина, приличный. И говорит без акцента. Москвич.

К метро они идут вместе. Мужчина спрашивает, куда она едет. На работу. А где вы работаете? Лидия говорит, что делает реалити-шоу. Ей приятно его уважительное удивление.

– У меня все проще, – признается он. – Я преподаватель в колледже. В смысле в бывшем ПТУ. Но тоже интересно. Детки у нас хорошие, многие с отличием… И что интересно, все потом поступают в вузы. У нас практика со второго курса. На заводе «Красный пролетарий», это самый большой станкостроительный завод в Москве, не слышали?

Он явно ухаживает.

– Давайте я проведу вас по своему льготному? – предлагает он.

Через три станции ему выходить.

– А вы где живете? А я в Люблино. Соседи получаемся. Лидия, у вас есть собака?

– Нет.

– А то бы гуляли вместе. У меня есть. Сеттер. Знаете? Такая с ушами, охотничья.

– Бордовая?

– Какая?

Поезд страшно шумит, приходится наклоняться друг к другу. У мужчины плохо пахнет изо рта.

– Бордовая! – кричит Лидия, отстраняясь подальше.

– А, ну да. Можно сказать, что и бордовая. Коричневая в красноту. Пятнадцать лет ей, это по человеческим меркам сто с лишним! Вы как вечера проводите? С мужем-детьми?

– Я не замужем, – успокаивает Лидия. Не потому, что ей хочется продолжения, а потому, что ей жалко мужчину. Нелепый он какой-то, и ногти у него, пятидесятилетнего, обгрызены под мясо. Нервный.

– А как вы проводите вечера? – Он повеселел, становится даже игривым.

– Вечера я провожу с мамой, – говорит Лидия.

Поезд замедляет ход. Мужчина начинает торопиться.

– Может, дадите телефончик? У нас много общего, я тоже живу с мамой, она у меня тоже хорошая, мы с ней проводим вечера. Еще я гуляю с собакой. Она старая, слепая, с ней надо часто гулять… Я как беру ее, так на два часа ухожу… Туда, где поля фильтрации. Ну… Где какашками пахнет, – он смущенно хихикает. – Но это вранье, ничего там не пахнет. Мы там каждый вечер гуляем… Какой ваш телефончик?

Она диктует ему первый пришедший в голову. Он выбегает, когда двери уже закрываются, и потом еще стоит – машет ей рукой.

Лидия думает, что вот – она проехала мимо возможного своего романа. И если бы она умела обманывать себя так же, как это умеет мать, роман можно было сделать красивым. Из свиданий и поцелуев. Из бескрайних полей и ночного неба… А какашками… А какашками… А какашками…

Стоящая рядом девушка косится: ей странно, что Лидия смеется до слез. Стоит одна и смеется.

А какашками не паа-а-ахнет… Это все придумывают… Роман посреди люблинских полей фильтрации, ой! Ой-е-е-ей! Со слепой собакой и двумя старыми мамами, с которыми так хорошо проводить вечера!

Она видит себя в стекле, за стеклом бегут темные змеи проводов. Она – женщина тридцати пяти лет, полная и большая, в шапке и пуховике. Обычная москвичка.

Бегут за стеклами темные змеи, качаются на них угрюмые лица ее соотечественников.

На следующей станции ей выходить.

16

Из Мосторга Верка ехала ошеломленная, как никогда в жизни. Ей казалось, что вся Москва только что превратилась в золотой счастливый океан, и если она выйдет из машины, то не почувствует силу тяжести; она просто оттолкнется ногой от асфальтового дна и поплывет вверх, к солнцу.

Да, Верка ехала на машине! На черной «Волге»: хотите – верьте, хотите – нет. Эту машину дала ей Мокеева – нестарая женщина в костюме, застегнутом на все пуговички, с элегантным газовым шарфиком на шее и с огромным начесом на голове.

Верка поклялась, что тоже сделает такой начес – это очень богато выглядит.

Или Мокеева что-то подкладывает под волосы?..

Ах, человек дуреет от счастья. Ей бы думать о серьезных вещах, о новых головокружительных перспективах, а она все о начесах… Верка не догадывалась, что это вечное напряжение отпустило свои вожжи, и она на несколько минут почувствовала себя легкомысленной. Как какая-нибудь папина дочка, которой ей не суждено быть.

Водитель «Волги» – и тот была изумлен. Поглядывал на нее в зеркало заднего вида, удивлялся, что она едет в «Волге», а сама такая молоденькая. Это ей так казалось.

На самом деле, молодо Верка выглядела только в восемнадцать лет, когда начальник автобазы предложил ей стать второй женой. Это было единственное молодое лето ее жизни. В первых числах московского сентября оно закончилось вместе с Веркиной молодостью. В этом смысле она была настоящей дочерью Кавказа – там женщины увядают быстро, хоть и брюнетки.

Водитель «Волги» решил, что ей не меньше тридцати пяти лет, и удивлялся он не по поводу ее возраста, а по поводу бедной одежды. Она выглядела, как нищенка.

Сама Верка и не замечала этого. Ее платью было уже шесть лет, оно было с расставленными боками, даже перелицованное. Пожилой водитель посматривал в зеркало и думал, что такую перелицованную одежду встречал только в собственной молодости – в сороковых годах. Он не подозревал, что теперь – в середине семидесятых – кто-то продолжает так бедно жить.

«Меняются времена, – думал водитель. – Решили подчистить торговлю… Но ведь и правда: заворовались в корягу».

В московской торговле в те годы заканчивалась великая антисемитская буря.

Некоторые наблюдатели, находящиеся в системе, да хоть тот же водитель, считали, что буря эта вызвана злоупотреблениями евреев. Но, откровенно говоря, это было не