Ну а что касается моря, то оно действительно отступилодовольно далеко, километров на десять, если не больше, но, плоское и серое, ононе представляло никакого интереса: дул холодный мартовский ветер, забрекватором кипели белые волны Адриатики, на пристани стояли на стапелях яхты имоторные боты, которые готовили к весенней навигации. И пахло масляной краской,едким нитролаком, суриком, бензином. Только не рыбой.

На обратном пути мы посетили церковь святого Франциска,снова попали в тьму и холод католического собора с кострами свечей. Я бросил вавтомат монетку, и вдруг перед нами, как на маленькой полукруглой сцене, яркоозарилась театральная картина поклонения волхвов: малютка Христос, задравпухлые ножки, лежал на коленях нарядной мадонны, справа волхвы и цари сошкатулками драгоценных даров, слева – коровы, быки, овцы, лошади, на небехвостатая комета. И все это вдруг задвигалось: волхвы и цари протянули маленькомуХристу свои золотые дары; коровы, быки, лошади потянули к нему головы сраздутыми ноздрями, богородица с широко висящими рукавами синего платья нежно инеторопливо движениями марионетки наклонилась толчками к малютке, а на заднемплане два плотника все теми же марионеточными движениям уже тесали из бревенкрест и римский воин поднимал и опускал копье с губкой на острие. Этоповторилось раз десять и вдруг погасло, напомнив стихотворение, сочиненноемулатом, кажется «Поклонение волхвов», где хвостатая звезда сравнивается соснопом.

Ключик, – говорил я несколько дней спустя в старинноммиланском университете с внутренними дворами, зеленеющими сырыми газонами,окруженными аркадами с витыми ренессансными мраморными колонками, студентам,собравшимся в тесном классе славянского отделения, – ключик, – говорил я, – былчеловеком выдающимся. В гимназии он всегда был первым учеником, круглымпятерочником, и если бы гимназия не закрылась, его имя можно было бы прочестьна мраморной доске, среди золотых медалистов, окончивших в разное времяРишельевскую гимназию, в том числе великого русского художника Михаила Врубеля.

Ключик всю жизнь горевал, что ему так и не посчастливилосьсиять на мраморной доске золотом рядом с Врубелем.

Он совсем не был зубрилой. Науки давались ему легко ипросто, на лету. Он был во всем гениален, даже в тригонометрии, а в латинскомязыке превзошел самого латиниста. Он был начитан, интеллигентен, умен.Единственным недостатком был его малый рост, что, как известно, дурно влияет нахарактер и развивает честолюбие. Люди небольшого роста, чувствуя как бы своюнеполноценность, любят упоминать, что Наполеон тоже был маленького роста.Ключика утешало, что Пушкин был невысок ростом, о чем он довольно частоупоминал. Ключика также утешало, что Моцарт ростом и сложением напоминалребенка.

При маленьком росте ключик был коренаст, крепок, с крупнойкрасивой головой с шапкой кудрявых волос, причесанных а-ля Титус, по крайнеймере в юности.

Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показатьсвою образованность, сравнил ключика с Бетховеном.

Сравнить ключика с Бетховеном – это все равно что сказать,что соль похожа на соль.

В своем сером форменном костюме Ришельевской гимназии,немного мешковатый, ключик был похож на слоненка: такой же широкий лоб, такиеже глубоко сидящие, почти детские глаза, ну а что касается хобота, то его небыло. Был утиный нос. Впрочем, это не очень бросалось в глаза и не портиловпечатления. Таким он и остался для меня на всю жизнь: слоненком. Ведь и любовьможет быть слоненком!

«Моя любовь к тебе сейчас – слоненок, родившийся в Берлинеиль Париже и топающий ватными ступнями по комнатам хозяина зверинца. Непредлагай ему французских булок, не предлагай ему кочней капустных, он можетсъесть лишь дольку мандарина, кусочек сахара или конфету. Не плачь, о нежная,что в тесной клетке он сделается посмеяньем черни»…

Ну и так далее. Помните?

«Нет, пусть тебе приснится он под утро в парче и меди, встраусовых перьях, как тот Великолепный, что когда-то нес к трепетному РимуГаннибала».

Я уверен, что именно таким – Великолепным – ключик сам себеи снился: в страусовых перьях, на подступах к вечному Риму всемирной славы.

Едва сделавшись поэтом, он сразу же стал иметь дьявольскийуспех у женщин, вернее у девушек – курсисток и гимназисток, постоянныхпосетительниц наших литературных вечеров. Они окружали его, щебетали, называлиуменьшительными именами, разве только не предлагали ему с розовых ладошекдольку мандарина или конфетку. Они его обожали. У него завязывались мимолетныеплатонические романчики – предмет наших постоянных насмешек.

Он давал своим возлюбленным красивые имена, так как имелпристрастие к роскошным словам.

Так, например, одну хорошенькую юную буржуазку, носившуюранней весной букетик фиалок, пришпиленный к воротнику кротовой шубки, ключикназывал Фиордализой.

– Я иду сегодня в Александровский парк на свиданье сФиордализой, – говорил он, слегка шепелявя, с польским акцентом.

Можно себе представить, как мы, его самые близкие друзья –птицелов и я, – издевались над этой Фиордализой, хотя втайне и завидовалиключику.

Как и подавляющее большинство поэтов нашего города, ключиквырос из литературы западной. Одно время он был настолько увлечен Ростаном впереводе Щепкиной-Куперник что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбомпьесу под названием «Двор короля поэтов», явно подражая «Сирано де Бержераку».

Я думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейсяему строчки:

«Теперь он ламповщик в театре у Мольера».

Помню строчки из его стихотворения «Альдебаран».

«…смотри, – по темным странам, среди миров, в полночнойполумгле, течет звезда. Ее Альдебараном живущие назвали на земле»…

Слово «Альдебаран» он произносил с упоением. Наверное, радиэтого слова было написано все стихотворение.

Потом настало время Метерлинка. Некоторое время ключикносился с книгой, кажется Уолтера Патера, «Воображаемые портреты», очаровавшейего своей раскованностью и метафоричностью. Зачитывался он также «Крестовымпоходом детей», если не ошибаюсь Марселя Швоба. Всю жизнь ключик преклонялсяперед Эдгаром По, считал его величайшим писателем мира, что не мешало ему в тоже время очень ловко сочинять поэзы под Игоря Северянина, а позже дажевосхищаться песенками Вертинского; это тогда считалось признаком дурного тона,и совершенно напрасно. Странность, которую я до сих пор не могу объяснить.

Ключик упорно настаивал, что Вертинский – выдающийся поэт, вдоказательство чего приводил строчку: «Аллилуя, как синяя птица».