Рисунков действительно было много. И на этот раз Генка не ограничился карикатурами — были и пейзажи, все как один горные. Несмотря на убогость материала — тетрадные страницы, то в клеточку, то в линеечку, то шариковая ручка, то карандаш, — в рисунках была глубина, атмосфера, четкость пропорций. Самой Инночке, рисовавшей время от времени, исключительно под настроение, пейзаж, как жанр, не давался. Она знала об этом, и в какое бы то ни было пространство свои фантазии не вписывала.

Вообще, сам процесс рисования начинался у нее со своего рода зуда в пальцах — в отличие от вязания, там еще до начала работы она точно знала, что и как должно быть. Она брала большой старый, еще студенческих времен, блокнот и, забравшись с ногами в кресло, не обращая внимания на телевизор, начинала почеркушки. Инночка никогда не могла сказать заранее, что именно она нарисует: несколько линий в перехлест, здесь тень, потом вдруг подробно, в мельчайших деталях, на листе появлялся угол деревянной, грубо сколоченной оконной рамы без стекол. Постепенно нарисованное окно становилось частью заброшенной водяной мельницы с огромным колесом. В окно, перекрывая перспективу, с разных сторон летели черные стремительные птицы…

Довольно часто нарисованное ей не нравилось, набросок благополучно оставался в блокноте. Но иногда образ, придуманный ею, становился самостоятельным, требовал продолжения жизни, не оставлял в покое. И тогда Инночка оккупировала кухню на пару вечеров, собрав по всем комнатам настольные лампы. Набросок из блокнота переливался на белый лист, фантасмагория в технике тушь-перо начинала свою жизнь в качестве картины. Готовых работ она дома не держала, раздаривала кому попало. Старая мельница-развалюха, гнездо крупных черных птиц, красовалась у Катьки в гостиной, а гигантская волынка, расчерченная на ромбы накинутой авоськой с маленькой корзиной внизу, полной людей и зверей, была подарена Фриде. Та окрестила картину «Ноев ковчег» и даже сочинила стихотворение. Так они и висели рядом в простых деревянных рамках на стене — спасательная волынка и четыре четверостишия, написанные от руки вычурным почерком.

Но никогда, никогда в работах Инночки не росли деревья, не просматривался горизонт. Максимум — облака.

Генка рисовал по-другому, твердой, поставленной рукой, и в три десятка изломанных линий ложились заснеженные горные хребты, обломки скал и ели на переднем плане. Рассматривая его очень профессиональные рисунки, Инночка вспоминала, как в детстве отец учил ее проявлять и печатать черно-белые фотографии: вот на мокром прямоугольнике в луже проявителя обозначаются смутные тени, еще секунда — проступают линии… Во всем этом процессе был почти неуловимый момент, когда картинка превращалась в картину, а уже потом в фотографию. Вот эта последняя метаморфоза ей не нравилась, картине она охотно прощала и не резкость, и излишнюю доминанту неба — да что угодно. Фотография навязывала. Поэтому Инночка так и не полюбила этот жанр.

«Господи, как же я по тебе соскучился, у меня уже галлюцинации начались, честное слово. Ты никогда не замечала? Если долго смотреть на большое дерево, например, или на скалы, чуть-чуть расфокусировав взгляд, то начинаешь что-нибудь видеть. Я все время вижу тебя, то лицо, то характерное движение. Ребята на до мной уже прикалываются: во, Старый опять ворон считает. А я не считаю, я ищу, где еще тебя разглядеть. Ладно, это все чепуха, приеду — налюбуюсь вдоволь, только этим и буду заниматься. Давай я тебя развлеку. Дядя Леша говорит, что эта история со временем станет солдатской байкой и обрастет таким количеством подробностей, что я ее и сам не узнаю. Так что вот оригинал: с пылу с жару, новелла с оттенком портянок.

Дяде Леше дали капитана, и это дело решили обмыть. Местное самодельное вино действительно замечательная штука. На вкус. Действие же его коварно, как кинжал ассасина. Мне потом объясняли, что виноград, который прихватил заморозок, становится намного слаще, а больше сахара — больше градус. В общем, пьешь как компот, потом тебя тянет на подвиги, а финал пьянки тебе рассказывают утром ржущие сослуживцы. Начиналось все чинно-благородно, даже с изысками в виде козьего сыра и ранней кислой черешни. Тут надо сделать отступление. Не знаю кого как, а меня отсутствие бани, ванны, душа, чего угодно, крана с водой — сильно раздражает. Но соваться туда — бр-р. С трезвых глаз и подумать страшно. Короче, меньше чем в ста метрах от нашего банкета есть совершенно запредельная вещь — озеро. Во-первых, цвет: представь себе спектрально-чистый голубой. Во-вторых, площадь поверхности — примерно двадцать квадратных метров. И все бы ничего, но это не озеро в буквальном смысле, это вход в затопленную пещеру. Так дядя Леша сказал. Глубина — метров двести, а то и больше, а дно под скалами на километры может тянуться. Наши головорезы не поверили сначала, связали все, что нашли наподобие веревки, длиной метров шестьдесят (шагами мерили), и присобачили к ней каменюку килограммов пятнадцать весом. Этот прибор показал: на достигнутой глубине дна нет. Веревку пытались удлинить — все равно, натянута, как струна, камень-то тяжелый. И последняя декорация: озеро упирается одним боком в каменную стену, метров сто в высоту, по ней стекает водопадик жиденький — аккурат в воду. А под водопадиком из скалы выступ метр на метр. Температура воды во всей этой аномалии… обжигающая. Вода чистейшая, но пить ее залпом — прощай, зубы.

Сидим мы, значит, у костра, выпиваем и закусываем, комплименты нашему новоявленному капитану говорим. Я точно не помню, с чего завелся, но решил я душ принять. Все условия есть, только до камня доплыви. Дядя Леша сказал, что я идиот, и велел сидеть ровно. Но и капитанам случается отвлечься. Нашел я мыло и пошел. Ребята, с которыми поспорили, — за мной. Как до камня доплыл, — не помню. Собственно, я ничего не помню с момента, как с мылом в руке в воду сиганул. Ну, а утром мне рассказали, как я под водопадиком водные процедуры принимал, вдумчиво и напевая, как и положено в душе. Капитан мне обещал башку свернуть: одна судорога — и прощай, Старый, искать некого… Я-то с утра во всю эту бодягу не поверил. Ничего, мне доказали, вернее, показали: вон мыло на камне забыл, обратно плыви, за мылом».

Господи, какой же придурок! Инночка отложила многостраничное письмо. Так глупо, ненужно рисковать. Зачем? Мало ему приключений. Все-таки мужики — другой биологический вид. Генка это тоже понимал. Через пару страниц она наткнулась на пространное рассуждение о любви, как ее воспринимают мужчины и женщины. Последним проще, тип психологии предполагает, что женщина «как вода, принимает форму того, с кем она», и БГ в этом прав. А мужчина со своей полигамностью шарахается, шарахается, но уж если попадет, то навсегда. У мужчин не бывает бывшей первой любви — они всю жизнь относятся к ней совершенно особенно. «А для женщины прошлого нет: разлюбила — и стал ей чужой», — процитировал кого-то Генка. Инночка задумалась, и чем дольше думала, тем больше была склонна согласиться. Возьмем ее: любила же она когда-то мужа. И куда что делось? Или куда она сама — тогдашняя, девятнадцатилетняя, делась?

Лето ворвалось в город неожиданно, и, по большому счету, не по графику: пятнадцатого мая термометр показывал двадцать пять, и каждый следующий день добавлял по градусу. Сашка с друзьями вовсю купался на речке после уроков, тщательно скрывая этот факт от матери и от бабушки. Стояла небывалая жара, а вода была еще холодной, и тем приятнее было шарахаться в нее с разбега, нелепо размахивая руками и поднимая фонтаны брызг. Сгоняв на тот берег и обратно, пацаны блаженно валялись на траве, подставляя солнцу белые после зимы бока, животы и спины.