Когда-то он мечтал стать нейрохирургом. Таким же, каким был доктор Альфред Мастерс. Человек, подаривший Оливеру жизнь. Вернее, жизнь ему подарила мать, но до встречи с доктором Мастерсом существование его напоминало состояние детеныша кенгуру в сумке матери. Уютная, обволакивающая и убаюкивающая темнота. Он не видел мать, но чувствовал, что она всегда рядом. Оберегает, согревает, кормит. Иногда она вывозила его в инвалидной коляске в больничный парк, но он не видел окружающего мира, продолжая находиться в темноте. Он не был слепым, просто мир в его глазах дробился на отдельные пятна, не желая складываться в картину.

Будучи студентом, Оливер работал пару месяцев в этой больнице, но, сколько ни всматривался в гулкие коридоры, белые стены, ни вслушивался в шум ветра в шатровых кронах древних эвкалиптов, воспоминания о проведенных здесь годах детства не приходили. Он словно Рип Ван Винкль[6] проспал все свое детство и проснулся лишь после операции, сделанной талантливым нейрохирургом Альфредом Мастерсом. Оливеру тогда только исполнилось семь лет. За первой операцией последовали другие. Большую часть жизни Оливер проводил в больнице и мог наблюдать за работой Мастерса, которого после одного случая возвел в ранг кумира.

Высочайший профессионал и тонкий психолог, Альфред легко находил подход как к пациентам, так и к их родным, хотя с последними иногда случались стычки. Как-то весной в больницу прибежала женщина, прижимающая к груди маленького мальчика. Ребенок судорожно пытался вдохнуть воздух, хрипел, мать рыдала и не могла объяснить, что произошло. Мастерс пытался объяснить женщине, что ребенку срочно нужна операция, но она лишь крепче прижимала сына к себе, отрицательно мотая головой.

По закону в таком случае врач должен отступить – оперировать без согласия матери он не имеет права. Но профессиональная этика требовала спасти малыша, пусть даже ценой нарушения закона. Мастерс вырвал уже начавшего синеть ребенка у матери, оттолкнул голосящую женщину и выполнил трахеотомию. Мальчик остался жить. Умри он на операционном столе, Мастерсу бы не избежать судебного разбирательства. Но что значат административные разборки по сравнению с осознанием того, что ты смог спасти человека, пусть даже поставив его судьбу выше своей!

Конечно, сам Оливер этого не видел, историю он собрал из обрывков услышанных разговоров персонала и посетителей больницы. Именно тогда Оливера впервые посетила мысль сделаться врачом. Хирургом. Таким же как Альфред Мастерс. Но легко сказать – сделаться врачом! Человеку, который только в семь лет начал учиться говорить и ходить, для этого нужно очень и очень постараться. И Оливер старался. Его девственный мозг впитывал знания подобно гигроскопичной вате. Лишь на год позже сверстников окончив среднюю школу, к двадцати годам он стал лучшим на медицинском факультете Университета Нового Южного Уэльса.

Жизнь студента-медика нельзя назвать легкой. С первых же дней на голову сваливается такой объем информации, как общей, так и узкоспециальной, что больше ни на что не остается времени. Анатомия, гистология, физиология, хирургия, терапия, латынь… И тем не менее Оливер находил время для самостоятельных занятий. Он часами просиживал в библиотеке, изучая литературу по нейрохирургии, конспектировал протоколы операций. К моменту получения диплома он стал широко образованным теоретиком от нейрохирургии, мог рассказать, как делать любую операцию – от трепанации черепной коробки до нескольких способов удаления аневризмы.

И вот, наконец, интернатура. Госпиталь Святого Георга. Он уже десятки раз ассистировал на операциях, настало время попробовать оперировать самому. В ночь перед своей первой самостоятельной операцией Оливер не сомкнул глаз. Еще бы! Доктор Энгельс, лучший нейрохирург Сиднея, доверил ему своего пациента. Конечно, Энгельс будет присутствовать и в случае чего подскажет, но оперировать будет он, Оливер!

Вскрыв черепную коробку, Оливер вопросительно посмотрел на Энгельса. Тот одобрительно кивнул:

– Приступайте, коллега.

Оливер взял со стола с инструментами зонд, прильнул к окуляру микроскопа… И вдруг вместо густой сетки нейронов увидел темное пятно. Оно росло, ширилось. Мгновенно заполнив видимое пространство, темнота хлынула в тубус микроскопа, выплеснулась через окуляр, окружила Оливера, обволокла с головы до ног, словно заботливая сумка матери-кенгуру. Со звоном упал и покатился по полу зонд, но Оливер уже ничего не слышал.

Он очнулся на больничной койке. Рядом, как в детстве, сидела мать.

– Мама? – Губы не хотели повиноваться.

– Олли, родной! – Она взяла в руки его ладонь. – Ты видишь! Слава богу!

– Как… как операция? – спросил он, и все то время, пока ждал ответа, в голове его пульсировала мысль: «Я мог проткнуть артерию… Я мог проткнуть артерию…»

– Все в порядке, операция прошла успешно, – она улыбнулась, но Оливер видел, с каким трудом далась ей эта улыбка.

– А я? Что со мной?

– Энгельс сказал, похоже на нервное перенапряжение. Они делали какие-то тесты, вроде никаких отклонений не выявлено. А ты, Олли, ты как думаешь? Ты же себя лучше знаешь!

Оливер понимал, что она имеет в виду: не вернулась ли его детская болезнь. И что он мог ответить? Очень хотелось верить, что болезнь ушла навсегда, оставив напоминанием о себе маленький рост и шрамы от операций на голове. Но он знал, что рецидивы возможны. Крайне редко, но возможны. Лишь в одном он был уверен на сто процентов: он больше не будет оперировать. И не потому, что боится за себя, нет. Он боится за пациентов.

«Если бы я проткнул ему артерию, он мог остаться инвалидом на всю жизнь».

«Не мог! Энгельс бы не допустил!» – успокаивал внутренний голос.

Оливер отказался от дальнейшего обследования. Он обратился бы за советом к Альфреду Мастерсу, но тот, к огромному сожалению, погиб. Утонул, занимаясь серфингом на Бонди-Бич.

Пройдя специализацию по нейрологии, Оливер вернулся в госпиталь Святого Георга. Теперь в его ведении находились послеоперационные больные и пациенты, которым только предстояла операция. От мечты о нейрохирургии осталась лишь студенческая привычка изучать и конспектировать протоколы нейрохирургических операций. Просто как хобби.

На столе затрезвонил телефон.

– Олли, спустись, пожалуйста, – раздался в трубке голос медсестры приемного отделения. – Доктор Шорт хочет, чтобы ты посмотрел ее пациента. Она в шестой смотровой.

– Да, сейчас иду, – Оливер повесил трубку и вышел из кабинета.

Путь к лифту лежал мимо палаты интенсивной терапии, где в стеклянном блоке, разделенном перегородками, находились коматозные больные. В отделении было принято давать таким пациентам прозвища. Обычай этот появился до Оливера и вызывал у него противоречивые чувства. С одной стороны, это не шло вразрез с постулатами врачебной этики, к тому же прозвища придумывались позитивные. С другой – были они такими привязчивыми, что порой непроизвольно срывались с языка в самых неподходящих случаях. Например, при разговоре с родственниками пациента. Сейчас в палате лежало трое таких больных: Спящая красавица – действительно очень красивая женщина лет пятидесяти, судя по информации в карте, писательница, Дед – пациент со стажем, занимал госпитальную койку уже без малого четыре года, и Железный Арни – крупный длинноволосый мужчина, определенно имеющий сходство с губернатором Калифорнии.