в Москву и теперь маялся в свободное время, совершенно не представляя, чем себя занять.

При виде меня, вернее моей головы, обычно сдержанный Гена неприлично заржал и предложил, пока не поздно отправиться в парикмахерскую.

Но это был слишком простой вариант и мне он, безусловно, не подходил. Выбрали более сложный. Еще час над моей головой колдовал тезка, после чего в порыве откровенности предложил мне прическу под «ноль». Но я наотрез отказался от этой заманчивой перспективы, которая «светила» мне уже во второй раз в жизни. Сошлись на чубчике, который получался из остатков волос, еще сохранившихся на буйной моей головушке.

А на утро, на построении эскадрильи, наш замполит «Колокольчик» велел мне выйти из строя и снять шапку.

При виде моего крохотного чубчика на почти лысой голове народ дружно заржал.

А «Колокольчик» и не думал шутить.

Он разразился пространной речью о моральном облике советского офицера. И о том примере, который подает своим внешним видом «двухгодичник», то есть я, некоторым кадровым офицерам, чей вид, подчас, позорит их высокое звание.

Словом, нес свою обычную словесную чепуху, за что, собственно, и заслужил свое прозвище

Конец двойной жизни

Я случайно оказался в Москве буквально за пару месяцев до демобилизации. Отпуск был мне уже не положен, но жену, которая вернулась в Москву еще ранней весной, посетила счастливая мысль: прислать телеграмму о якобы ее болезни. Меня отпустили на недельку. Ах, как чудесна была встреча в нашей собственной, едва обставленной квартирке.

Я договорился о встрече с Алексеевым, а пришел Мысливченко. За прошедшие два года он почти совсем не изменился, только выглядеть стал солиднее, что ли, и в голосе прибавилось уверенности. Теперь это был уже не тот Володя, который когда-то сомневался и просил у меня совета, стоит ли ему и дальше заниматься философией.

Это был совсем другой Мысливченко, который уже не сомневался, вынося мне приговор. Мы сидели в соседнем с институтскими корпусами сквере, за неимением свободной лавочки прямо на шершавом каменном парапете. Он пришел по поручению Алексеева для того, чтобы сообщить важную информацию. Какую? Он немного картинно жестикулировал, плавно поводя руками то в одну, то в другую сторону, совсем как его шеф.

Во-первых, год назад ликвидировали философские аспирантуры в технических вузах страны. Официальная формулировка: в связи с низкой эффективностью.

Во-вторых, наши обязательства — он так и сказал «наши», имея в виду обещания Алексеева способствовать моему поступлению в философскую аспирантуру — следует считать невыполнимыми ввиду чрезвычайных обстоятельств. Поэтому мне придется самостоятельно искать возможности продолжать философскую практику.

И все. И ни слова о том, почему мне за целый год никто не сообщил о ликвидации аспирантуры. И ни полслова о моей статье, которую я полгода назад прислал Алексееву заказной бандеролью. Статья называлась «О гуманистической теории личности», точно так, как требовал Алексеев, и насчитывала сто пятьдесят страниц печатного текста и полтора года моего труда в не самых, скажем так, благоприятных условиях службы в армии.

И вот сидит на нагретом солнцем теплом каменном парапете этот человек, который раньше назывался моим другом, с важным видом разводит руками, и даже не делает вида, что сочувствует мне. Он явно может быть доволен. Он официально выражает мнение шефа, указывая мне на дверь. Больше говорить нам было не о чем, и мы холодно простились.

Ненужные встречи

Как всегда, стоя перед этой, обитой черным дерматином дверью, с табличкой, указывающей фамилии жильцов, я почувствовал легкое волнение.

После звонка послышались шаркающие шаги, за дверь посмотрели в глазок, и послышался женский голос:

— Сеня, это к тебе.

И вот уже Семен Павлович стоял у входа и протягивал руку:

— А, Гена, ну проходи.

Мне выдали гостевые тапочки на три размера больше моей ноги и, поневоле шаркая, я прошел в кабинет. Алексеев уже успел занять свое кресло за двух тумбовым письменным столом, предложив мне, тоже как обычно, стул, почти прижатый к торцу стола. Я помнил, что надо быть осторожным, чтобы не выдавить забитую книгами застекленную полку, проходящую по всей длине стола.

Книги были и в достигающих потолка книжных шкафах по обе стены небольшой комнаты в малогабаритной трешке типового панельного дома, в которой жил Семен Павлович. На столе лежал набор фломастеров и две стопки мелко нарезанной бумаги. Одна была чистая, а другая исписана знакомым почерком. Я успел прочесть вопрос на верхнем листке:

— Нужен ли ученому дар перевоплощения?

И ответ:

— Нет, не нужен.

Семен Павлович переложил листок в другую стопочку, находящуюся поодаль от меня и наступила неловкая пауза.

Наконец, Алексеев прервал ее, и стал говорить с расстановкой:

— Знаешь, Гена, я должен сообщить новость, очень неприятную для всех нас. Впрочем, ты частично о ней уже знаешь. По решению комиссии министерства Высшего образования закрыта аспирантура в нашем институте. Понимаешь, приема больше не будет. Мы знали, насколько тяжело для тебя это известие и долго не решались о нем сообщить.

Я видел по лицу Алексеева насколько неприятно было ему это произносить. Однако мне было не легче, поэтому я смог выдавить из себя только:

— Да, это, действительно, неприятно.

Видя, что моя реакция оказалась довольно сдержанной, Алексеев продолжал уже с некоторым чувством облегчения.

— Да, ситуация тяжелая, но никуда от этого не уйдешь. Нужно трезво обсудить создавшееся положение. Существуют, по крайней мере, три возможности.

Я смотрел на Алексеева, говорившего, как обычно, умно и уверенно, но смысл его слов доходил до меня с опозданием, как будто мы не сидели рядом друг с другом, а нас разделяло огромное расстояние, и необходимо было время, для того, чтобы звук успел это расстояние преодолеть.

Первая. Работать над прежней темой, но поступать в другую аспирантуру, в институт философии, например. Однако наша точка зрения еще не является общепризнанной, и она не пройдет в качестве темы будущей диссертации…

Вторая. Поступать в другую аспирантуру и выбрать другую тему, — но тогда, он, Алексеев, навряд ли будет в силах мне в чем-то помочь.

И третья. Оставить все на своих местах. Работать над диссертацией в свободное время. Ведь для того, чтобы защититься, вовсе и не обязательно заканчивать аспирантуру. И он уверен, что при моих способностях это получится даже быстрее…

— Ну, да, — горько подумал я, — и где же мне тогда защищаться прикажете?

Но вслух я так ничего не сказал.

Под конец Алексеев начал даже воодушевляться, но быстро оборвал себя. Слишком быстро, для того чтобы этот монолог был чистосердечным.

Раздался спасительный звонок, и,