хорошим ужином, все было отлично. Потом Стимсон получил телеграмму, что бомба доведена до совершенства и готова к применению»[2788]. Это была вторая телеграмма, отправленная Гаррисоном на следующий день после испытаний «Тринити», когда Гровс вернулся в Вашингтон:

Доктор только что вернулся, полный энтузиазма и уверенности, что малыш так же крепок, как и его старший брат. Свет его глаз можно было видеть отсюда до Хайхолда, а его крики разносились отсюда до моей фермы[2789].

Хайхолдом называлось имение Стимсона на Лонг-Айленде, в 400 километрах от Вашингтона; вспышка «Тринити» была видна даже на еще большем расстоянии от нулевой отметки. Ферма Гаррисона находилась в 80 километрах от столицы. Эйзенхауэру этот аллегорический шифр показался неприятным, а сама тема – весьма мрачной:

Телеграмма была написана условным шифром, знаете, как это бывает. «Ягненок родился» или еще какая-то чушь в этом роде. Тут он сказал мне, что они собираются сбросить ее на японцев. Я его слушал и ничего не говорил, потому что, в конце концов, моя война в Европе уже закончилась, и все это меня не касалось. Но даже мысли на эту тему угнетали меня все больше и больше. Потом он спросил мое мнение, и я сказал ему, что я против этой идеи по двум соображениям. Во-первых, японцы уже готовы сдаться, и нет никакой необходимости наносить по ним удар этим ужасным оружием. А во-вторых, я совершенно не хотел бы, чтобы наша страна стала первой, применившей его. Ну… старик пришел в ярость. И я его понимаю. В конце концов, именно он отвечал за обеспечение всех тех огромных средств, которые потребовались для создания бомбы, и он, разумеется, имел право это делать, и даже должен был это делать. И тем не менее тут возникла ужасно сложная проблема[2790].

Эйзенхауэр поговорил и с Трумэном, но президент согласился с мнением Маршалла, а также сформировал собственное. «Считаю, что японцы сдадутся до подхода России, – записал он в своем личном дневнике почти сразу после получения известий об успехе “Тринити”. – Уверен, что так они и сделают, когда над их страной появится Манхэттен»[2791].

Теперь момент выпуска Потсдамской декларации зависел, по сути дела, только от сроков готовности первых атомных бомб к применению. Стимсон послал запрос Гаррисону, и тот ответил 23 июля:

Операция может быть возможна в любое время после 1 августа в зависимости от готовности пациента и атмосферных условий. Если учитывать только пациента, существует некоторая вероятность на 1–3 августа, хорошие шансы на 4–5 августа и, с точностью до неожиданных обострений болезни, почти наверняка до 10 августа[2792].

Стимсон запросил также список целей «по-прежнему без включения того конкретного места, которое я решил не использовать. Мое решение утверждено на самом высоком уровне»[2793]. Гаррисон выполнил и это требование: «Хиросима, Кокура, Ниигата – в порядке убывания приоритетности»[2794].

Из чего следует, что по состоянию на последнюю неделю июля Нагасаки в списке еще не было. Но уже через несколько дней этот город там был. Авторы официальной истории ВВС[2795] предполагают, что его предложил штаб Лемея. Причиной, вероятно, было требование возможности бомбардировки с визуальным наведением. Хиросима находится в 700 километрах к западу от Ниигаты. Нагасаки, отделенный от Кокуры горами, расположен на острове Кюсю еще в 350 километрах к юго-западу от Хиросимы. Если бы один из этих городов оказался закрыт облачностью, над другим могло быть чистое небо. Кроме того, еще одним доводом за включение Нагасаки, несомненно, было то, что это был один из немногих крупных городов Японии, все еще остававшихся несожженными.

Последней в переписке этого дня (в который металлурги Лос-Аламоса закончили изготовление плутониевого активного заряда для «Толстяка») с Гаррисоном была знаменательная третья телеграмма. Она касалась возможностей будущих поставок атомных бомб и упоминала ожидавшиеся в ближайшем будущем изменения конструкции – вероятно, речь шла о так называемой «смешанной» имплозивной бомбе, в которой в качестве активного материала использовался сплав 235U и плутония. Для ее изготовления требовались ресурсы обеих производственных площадок, Ок-Риджа и Хэнфорда:

Первое устройство испытанного типа [т. е. «Толстяк»] будет готово на тихоокеанской базе около 6 августа. Второе будет готово к 24 августа. Подготовка следующих будет идти с ускорением темпов: три устройства будут готовы в сентябре и, как мы надеемся, семь или более в декабре. Увеличение темпов свыше трех устройств в месяц подразумевает изменения в конструкции, которые Гровс считает абсолютно разумными[2796].

Утром во вторник 24 июля Стимсон доложил Трумэну обо всех этих оценках Гаррисона. Президент был доволен и сказал, что учтет их при выборе момента опубликования Потсдамской декларации. Министр воспользовался этой возможностью, чтобы призвать Трумэна втайне заверить японцев, что они смогут сохранить своего императора, если они по-прежнему могут пойти на капитуляцию только при этом условии. Президент подчеркнуто ничего не обещал, но сказал, что помнит об этом вопросе и займется им.

Стимсон ушел, а к Трумэну присоединился за обедом Бирнс. Они обсуждали способы как можно меньше сказать Сталину об атомной бомбе. Трумэн хотел, чтобы, когда Сталин узнает, что его союзники по войне разработали за его спиной эпохальное новое оружие, у него было оправдание, но в то же время стремился раскрыть как можно меньше существенной информации. Как рассказывал Бирнс в 1958 году историку Герберту Фейсу, он нашел еще одну, более насущную причину для скрытности:

Исходя из опыта общения с русскими в течение первой недели конференции, он пришел к выводу, что вступление Советского Союза в войну [на Тихом океане] было бы нежелательно, и… опасался, что, если Сталин полностью осознает силу нового оружия, он может сразу же приказать советской армии начать наступление[2797].

На самом деле Сталин уже знал об испытаниях «Тринити»[2798]. О них сообщили ему его агенты в Соединенных Штатах. Кажется, в первый момент это известие не произвело на него большого впечатления. Можно усмотреть некоторый черный юмор в той старательно небрежной манере, в которой Трумэн обратился с этой новостью к советскому премьеру. Дело было в конце пленарного заседания этого дня во дворце Цецилиенхоф, опустошенном и запущенном. Бледные немецкие комары влетали в открытые окна, чтобы полакомиться полнокровными завоевателями. Трумэн оставил своего переводчика, обогнул покрытый сукном стол переговоров и подобрался поближе к своему советскому коллеге. Оба притворялись. «Я сказал Сталину мимоходом, что у нас появилось новое оружие необычайной разрушительной силы. Русский премьер не