Ветер медленно нёс их над городом. Внизу проплывали площади с фонтанами, палаццо, соборы, холмы с пиниями, оливковые рощи… Это была эпоха Возрождения, поэтому во всех внутренних двориках с мозаичными полами, на крышах всех домов, где террасы были уставлены горшками с цветами и лимонами, во всех апельсиновых рощах рисовали, писали, ваяли, пели и танцевали. Но у скульпторов выпадали из рук резцы, у художников опускались кисти, замолкали лютни и мандолины, сами собой задирались головы, и все смотрели вслед пролетающему над ними чуду.

Юная дама со скрещёнными на груди руками, позировавшая молодому бородатому живописцу, увидев за окном парапланеристов, вскочила и завизжала, показывая в небо.

– Cavalo, Mona Lisa, che cosa – successo?[64] – спросил художник Леонардо, обернувшись. Увидев параплан, он, в отличие от всех остальных, не замер в изумлении, а быстро зарисовал на краю портрета пролетавшую конструкцию.

Мальчики проплывали уже над полями и селениями, где пейзане и пейзанки задирали головы, отрываясь от тех же занятий живописью, пластическими искусствами, музыкой и хореографией.

Стёпка в полном восторге говорил Тёме, что был прав, Тёма – величайший в мире изобретатель. Снова, благодаря его таланту, они спаслись от неминуемой гибели. На Тёму же от удачного спасения напал приступ беспричинного хихиканья. Он хоть и пытался возразить Стёпке, что не изобретал ни параплан, ни парашют, но внятного сказать ничего не мог и только смеялся, болтая в воздухе ногами.

Но тут канаты из спагетти начали рваться. Блюдо полетело вниз. Мальчики повисли, успев уцепиться за оболочку параплана, но и та стала расползаться по швам…

В здании русского посольства, в знакомой большой зале с мраморным полом и изящной колоннадой на возвышении в креслах сидели бородатые мужчины в парчовых кафтанах и расшитых сапогах. В центре восседал посол Фёдор Андреевич – рыжий, грузный. За его спиной стоял Ерофей. Смотр итальянских зодчих был в разгаре. Дьяк выкликнул имя очередного архитектора:

– Маэстро Донато Браманте!

Претендент, высокий худой мастер, поклонившись, выступил вперёд с образцом – двумя камнями, скреплёнными известью. За ним подмастерья выкатили макеты Кремля и собора в форме равноконечного креста с четырьмя колокольнями по углам. Посольство осмотрело макет, вполголоса о чём-то меж собой переговорило. Фёдор Андреевич разрешающе махнул рукой. Скреплённые известью камни положили на наковальню. И сама наковальня, и пол вокруг неё усыпаны были крошевом камней. Подошёл Ерофей с кувалдой – той самой, что вместе с мальчиками забирал у скульптора на площади. Размахнувшись, ударил по камням. Камни разлетелись на куски. Посольство встало с мест. Осколки щупали, нюхали, перетирали в пальцах. Слышались голоса: «Неклеевита», «Нет нутряной напруги».

Фёдор Андреевич дал знак. Укатили макеты, убрали чертежи. Проигравший Браманте поклонился и печально поплёлся к выходу.

Дьяк выкрикнул имя следующего претендента, графа Мовэ.

Растолкав толпу, у помоста появился граф. Изящно поклонился посольству, подпрыгнул, повернулся на пятке и выкатил макет Кремля, похожий на такой, каким мы его знаем – зубчатая стена и круглые башни на каждом её изломе. Только башни заканчивались не острыми шпилями, а плоскими крышами, напоминающими шахматные ладьи.

В это время у входа в залу случился некрасивый беспорядок. Какой-то немолодой итальянец с пегой бородой, весь в слезах, указывал на макет, что-то говорил и пытался ворваться в зал вслед за графом Мовэ. Но офицер и стражники – те самые, что арестовывали мальчиков, – схватили и вытолкали бородатого дебошира наружу.

Граф торжественно достал из сумки камни, скреплённые известью, – те, что дед Данила передал ребятам. Ещё раз поклонился.

– И пусть мне вечным памятником будет построенный в столице вашей храм! – продекламировал он со страстью, вскинув вверх руку с камнями. – Необыкновенным умением и старанием добыты были сеи pietre[65], скреплённые не только наикрепчайшей известью, но спаянные крепкою верой, любовью моей к Руси и государю нашему батюшке, надёже и опоре, долгих ему лет… – Со всеми этими перелётами граф совершенно забыл, кто правил в это время на Руси: – …великому князю, светочу земли русской, непобедимому и легендарному отцу народа… – продолжал он в некоторой панике.

Выручил Ерофей, которому надоело слушать графскую болтовню. Он взял у него из рук камни, положил на наковальню, замахнулся и ударил.

Камни остались невредимы. По залу пошёл ропот. Ерофей ударил сильнее. Не откололось ни единой крошки. Ерофей ударил в третий раз. Камни лежали на наковальне целы-целёхоньки.

В зале зааплодировали. Фёдор Андреевич поднялся с места, объявил, указывая на графа:

– Вославися героя с побеждением! Сие есть зодчий и на храм Успенский, и на Кремль московский.

– Sono felice… счастлив есмь, – смущённо бормотал граф, утирая слёзы и раскланиваясь.

По знаку посла дьяк принёс заготовленный указ о подряде на строительство Кремля и собора и увесистый мешок золота.

Но тут с улицы донеслись громкие крики. Толпа обернулась. В небе пронеслось что-то бесформенное, лохматое, пошло на снижение и резко свернуло в последнюю арку. В зал влетели Тёма и Стёпка, цепляясь за окончательно расползающиеся останки параплана.

– Держите его! – кричал Тёма, указывая на графа. – Он всё украл, и камни, и макет, и чертежи!

– И башню наклонил, Пизанскую! – вторил Стёпка.

А Тёма прибавил на всякий случай, как ему казалось, страшное итальянское ругательство:

– Папарацци[66]!

Они шлёпнулись на пол. Вслед за ними опустились на мрамор куски меха и ткани.

Всё замерло. Не растерялся только граф. Он подскочил к дьяку, выхватил у него мешок золота. Захохотал. Заскользив по мраморному полу, подлетел к Фёдору Андреевичу, щёлкнул его по животу. Поскакал вдоль посольских, показывая им нос, а мальчикам – фигу. Выдернул из сумки часы, разбежался, с криком «Прощайте, старые дураки!» подпрыгнул, на лету переводя стрелки. Но часы не засветились, музыка не заиграла, и вместо ожидаемого полёта граф, как жаба, шлёпнулся на пол, лязгнув зубами. Он ещё раз разбежался, подпрыгнул и опять упал, выронив золото.