По дороге в посольство Ерофей рассказал, что ищут они в Италии зодчего, чтобы поставил новый Кремль Московский и собор Успенский. Дело сложное: собор один раз уж начинали строить, но тот рухнул, потому как «камень был нетвёрд и известь неклеевита». И теперь они в посольстве не только зодческие чертежи смотрят, но и образцы камней пытают. А руководит всем Фёдор Андреевич, сам именитый мастер, такой, каких земля ещё не знала, что хочешь сделать может.

Стёпка радостно посмотрел на Тёму:

– Вот видишь, он что хочешь сделать может!

– Ну-ну, – Тёма скептически покачал головой, хотя на самом деле тоже очень обрадовался.

Они прошли мимо толпы, откуда раздавалось весёлое пение и аплодисменты. Занятые разговором с Ерофеем, ни Тёма, ни Стёпка не обратили внимания на представление, дававшееся внутри круга, а зря. На низеньком столике знакомый им членистоногий плясал под аккомпанемент красно-бело-зелёного попугая, который, пританцовывая, пел тарантеллу. Человек в итальянском народном костюме и венецианской маске на пол-лица обходил со шляпой зрителей, но при этом не спускал глаз с мальчиков и Ерофея.

Когда они подошли к поместительному палаццо, где стояло русское посольство, от входа отъезжала процессия – дюжина карет и несколько господ верхом. Ерофей объяснил, что дочь посланника и его малолетняя внучка Мария отбывают сегодня в Россию, и Фёдор Андреевич провожает их до корабля. Тёма повернулся к Стёпке, прошипел:

– «Всё складывается»! Вот приехали бы вовремя, застали бы и посла, и внучку. А теперь жди, пока Фёдор Андреевич с пристани вернётся!

Стёпка виновато отвёл глаза. Ерофей проводил мальчиков в большую залу с мраморным полом и изящной колоннадой и оставил ждать возвращения посла.

В зале шли приготовления к конкурсу. Итальянские архитекторы с учениками распаковывали макеты, разворачивали планы и эскизы, ревниво поглядывая на конкурентов. Стёпка восторженно бродил между мольбертов, глазея. Были там разного вида крепости и церкви, совсем не похожие ни на знакомый ему Московский Кремль, ни на Успенский собор.

А Тёма сидел на широком подоконнике. Послеполуденное солнце, пройдя сквозь витражные окна, цветными квадратами разлеглось на мраморе. Соседнее окно было растворено, на подоконнике чирикали воробьи. Один спрыгнул на пол, склевывая что-то, только ему видимое, возле валявшейся детской туфельки. Тёме вдруг вспомнился Александрийский столп, другая туфелька – девочки Мари, сама она, то, как он учил её вместе с княгиней Белосельской-Белозерской играть в футбол…. Потом он подумал о своей сестре Маше, о папе и маме. Веселятся, наверное, на городском празднике, Маша ест сладкую вату и катается на карусели. Как всё удивительно получилось. Страшно подумать, как далеко они, за сколько тысяч лет и километров… Или вёрст? Нет, вёрсты это у Петра, а здесь, наверное, льё… Или льё – это у мушкетёров?…

Сзади раздался быстро приближающийся топот. Воробей встревоженно вспорхнул с пола. Тёма обернулся. К нему бежали стражники с копьями наперевес. Следом тащили связанного Стёпку. Стёпка мычал, пытаясь выплюнуть пёструю тряпку, которой был заткнут его рот. Позади, в сопровождении толстого офицера-итальянца, размахивал руками граф Мовэ, наряженный на этот раз итальянским вельможей – в берете, в платье, отделанном кусочками меха, коротких штанах и туфлях с пряжками. На груди у него, на толстой, в два пальца, золотой цепи, висел знакомый туесок с брильянтами. Граф пребывал в крайней степени возмущения. Указывая на Тёму и Стёпку, он кричал, мешая русские слова с итальянскими, что эти малолетние преступники, «ladri pericolosi»[53], обчистили его до нитки! Вот она, его «preziosa borsa»[54], в руках у маленького злодея! И он может это доказать, перечислив всё, что там находится!

Толстяк-офицер сделал знак. Тёму связали, а сумку отобрали и отдали итальянцу. Граф отвернулся, чтобы сомнений в его правдивости не было, и, прослезившись, словно от нахлынувших воспоминаний, завывая и простирая руки к небу, стал перечислять якобы похищенные у него реликвии:

– Pietro di granito[55]… камень гранитный с могилы усопшей моей бабушки, o, cara nonna![56] – скулил граф, и офицер, покопавшись в Стёпкиной сумке, вынимал действительно камень, но не с могилы графской бабушки, а от Александрийского столпа.

Бабушка же графа, живая и здоровая, в это время сидела на цепи в испанской тюрьме за торговлю поддельными письмами к ней Сервантеса.

– Два – коробочка из-под моих любимых montpensier[57], которые они сожрали… – И офицер доставал коробочку Белосельской-Белозерской.

Так же на свет появились и дубовая чашечка, недавно ещё лежали в ней Манькины орехи, а теперь она объявлена была посудой из-под амврозии[58], подарком di divino Dante Alighieri, божественного Данте[59]… Латунные часы оказались фламандской работы наградой Габсбургов[60] за постройку графом виадука. Камни белые резные, скреплённые известью, те, что мальчики должны были передать Фёдору Андреевичу, граф объявил изготовленными лично им для сегодняшнего испытания, а ещё… Тут граф скосил заплаканные глаза на Стёпку и ткнул пальцем в его грудь:

– Медаль серебряная, Александром Невским пожалованная за мой героизм на Чудском озере!..

Офицер кивнул. Стражники сорвали медаль со Стёпкиной гимнастёрки.

– Он же всё врёт! – возмутился Тёма. – Это наши вещи! А он – жулик и самозванец!

Офицер не слушал. С поклоном отдал сумку графу. Тогда Тёма заорал:

– Ерофей! Помогите!

Но толстяк сделал знак, и стражники засунули Тёме в рот такую же тряпку, как и Стёпке. Тёму чуть не стошнило – тряпка была на вкус хуже холодного омлета в школьной столовой. Мальчиков пинками вытолкали на улицу и посадили в закрытую карету.