сотня в праздничном облачении.

– Это в честь царя русского! – торжественно объявил Хмельницкий.

Дьяк Бескудников смирился с судьбою, решив свалить в случае чего вину на самозванца: тот, мол, все устроил, не предупредив и не посоветовавшись, а возражать было поздно.

Вволю насладившись проявлениями людского восторга, Хмельницкий велел ехать в замок.

– Там, дьяче, устроим тебя, как самого пышного гостя! А когда хорошенько отдохнешь с дороги, о делах потолкуем, – сказал он, подпустив в голос должное количество почтительности.

Степка и гетманенок старались не глядеть друг на друга. По дороге из Киева они опять поссорились, на сей раз серьезно.

Новик мысленно клял себя последними словами. Дернул же черт полезть с сочувствием, видя, как расстроен Тимош! Хотел как лучше, а получилось… Известно же: не стоит лезь в чужую душу без спроса. Но жалко стало гетманенка, да еще это поручение государево: «Стать другом!» А разве друг смолчит при виде горя? Потому и начал выпытывать у Тимоша: что стряслось, по какой причине хмурый вид…

А тот вспылил: не твое дело, не лезь куда не просят! После чего разозлился и новик, причем нешуточно. Слыханное ли дело: на посланца самодержавного царя и великого князя Всея Руси какой-то сопливый щенок смеет голос повышать! И пошло-поехало… Даже кучер не вытерпел и опасливо одернул: не дай боже, ясновельможный гетман с дьяком московским услышат их свару, что тогда будет?!

«Никакого толку от меня! – с тоской подумал Степка. – Подвел и Петра Афанасьича, и Григория Васильича. И государь не похвалит… Эх, головушка моя горемычная! Хорошо еще, если только погонят со службы».

* * *

– Тадик, я тебя не узнаю! Неужели это так трудно? Ты не хочешь сделать приятное собственной жене, которая носит твое дитя? – голос Агнешки дрожал от искренней обиды.

Полковник Пшекшивильский-Подопригорский был близок к тому, чтобы высказать горячее сочувствие тестю, столько лет прожившему с матерью любимой женушки. А заодно выразить опасения, не станет ли Агнешка с годами похожей характером на свою родительницу. Но удержал усилием воли слова, уже вертевшиеся на языке.

– Милая, ну к чему снова заводить разговор об этом? Ты же знаешь, я и так на многое смотрю сквозь пальцы. Но, согласись, всему есть предел! – молодой поляк развел руками. – Понимаю, что тебе скучно – и пани Анне тоже. Однако чтобы почтенные замужние женщины играли в карты…

– И что же тут плохого? – уперла в округлившиеся бока руки брюнетка. В ее голосе отчетливо прорезались нотки матери, урожденной Занусской, когда та была не в духе.

– Такое занятие не для благородных женщин! – нахмурился Тадеуш. – Кажется, я в прошлый раз объяснил это предельно ясно. В конце концов, ты моя жена и обязана слушаться.

– Мужской шовинизм как есть! – вспыхнула Агнешка.

– Прости, не понял? – насторожился полковник.

– Я сама, честно говоря, не вполне понимаю, что это значит. Но так иной раз говорит пани Анна, когда за что-то злится на мужа… Ну, Тади-и-ик! – умоляюще заныла Агнешка, с чисто женским искусством сменив тон и выбрав самую эффективную тактику. – Неужели ты не знаешь, что женщин в тягости нельзя волновать и расстраивать?! Ты хочешь, чтобы я обиделась, плакала – и твоему ребеночку стало плохо?!

Тадеуш растерянно оглянулся по сторонам, будто прося совета или поддержки, хотя в комнате больше никого не было.

– Ну… Если никто больше не узнает о том, что вы с пани Анной играете в карты…

– Никто! Маткой Бозкой клянусь: никто! – восторженно взвизгнула брюнетка и расцеловала мужа. – Мы умеем хранить тайны.

– А служанка? Ты же сама говорила, что в этот… как его…

– Преферанс!

– Да, преферанс… Что в него играют втроем или даже вчетвером!

– Она тем более не проболтается. Женщина степенная, умная. Ой, Тадик, спасибо тебе! Ты такой хороший! – Агнешка даже захлопала в ладоши от восторга. – Теперь я наконец научусь, как надо цеплять паровоз на мизере.

Полковник выпучил глаза.

– Э-э-э… Как понять твою фразу? Я таких чудных слов сроду не слыхивал!

– «Мизер» – это когда ты обязуешься не взять ни одной взятки, – охотно пояснила Агнешка.

– Так игроки в преферанс еще и берут взятки?! – ахнул Пшекшивильский-Подопригорский, схватившись за сердце. – Упаси Езус от такого срама! Позор на всю Речь Посполитую!

– Да нет же! Ты неправильно понял… Я тебе потом как-нибудь подробно объясню, – рассмеялась жена. – Уверяю, никакого позора в том нет. А что такое «паровоз» и куда его цепляют, сама до сих пор не знаю. Пани Анна говорила, но я не запомнила… Наверное, это что-то очень интересное!

* * *

К удивлению и радости новика, первым на примирение пошел Тимош. Постучав в дверь комнаты, которую отвели для Степки, он переступил порог с виновато-упрямым видом. Глядя в сторону, произнес с натугой, будто каждое слово из него клещами выдирали:

– Ты уж не серчай, ладно? Сам понимаю, что виноват. Хочешь – обругай, только зла не держи. А то на душе так погано…

– Не держу! – великодушно махнул рукой новик. – Ты тоже не серчай, что без спросу в душу полез. Просто увидел, что ты чем-то обижен, вот и захотелось помочь.

– Эх… – тяжело вздохнул гетманенок. – Тут не обида, тут горе. И никто не поможет. Не только ты, но и сам государь московский не смог бы. Коль уж так вышло, что у батька пелена на глазах.

Степка, хоть и с опаской (а ну как снова поругаются?), все же решился спросить:

– Ты с отцом поссорился? Из-за той бабы?

– Из-за нее, проклятой! – сверкнул глазами Тимош. – Господи, зачем она только явилась к нам на хутор, попалась батьку на глаза! Из-за нее все беды и случились… – Гетманенок мотнул стриженной по-казацки головой, будто пытался отогнать подступающую ярость. В следующую секунду спохватился, не наговорил ли лишнего: – Только ты никому не сказывай! Батько узнает – пуще прежнего на меня осерчает.

– Не скажу! Вот крест святой! – пообещал Степка и в самом деле перекрестился. – Да ты проходи, садись, чего стоишь в дверях-то… Как говорится, в ногах правды нет.

Гетманенок поначалу отнекивался (мол, заглянул ненадолго), затем все же присел на лавку. Было видно, что он сильно переживает и хочет выговориться.

– Я ничего выпытывать не стану, – на всякий случай поспешил заверить новик. – Хочешь – расскажи, что тревожит, а не хочешь – твоя воля.

Тимош тяжело вздохнул.

– Не верит мне батько, – дрожащим от горечи голосом произнес он. – Думает, я ее не люблю из вредности или от обиды за покойную мать. Так нет же, истинный Христос, нет! Просто я вижу: скверная она, хитрая. Из тех, что мягко стелет, да жестко спать. А