Ты себя вспомни в его годы! Неужто к дивчинам да жинкам не тянуло? Кого обманываешь? Это же плоть и кровь твоя!»

Гетман схватился за голову.

– Господи, за что так караешь меня? – простонал он с мукой. – Будто мало забот да хлопот! Неужели еще придется с родным сыном враждовать?!

* * *

Глаза Тимоша сияли, голос дрожал:

– Люблю я тебя! Безумно! Сразу же полюбил, едва только увидел в Субботове. Словно обухом по голове… Все внутри перевернулось, свет Божий в глазах померк, одно только было ясно: ни на одну другую жинку даже не взгляну. Что же ты сделала со мной, ненаглядная, коханая… Проклинал тебя, пытался забыть, но лишь крепче прикипал!

Елена, с ужасом чувствуя, как предательски слабеют ноги и разливается тепло по всему телу, пробовала вырваться, но с тем же успехом могла пытаться разомкнуть железный обруч. Объятия гетманенка становились лишь крепче, его жаркое дыхание сводило с ума. Женщина ощущала, как бешено колотится сердце молодого казака, сгорающего от необузданной страсти, и как эта страсть передается ей, охватывает, сводит с ума.

– Я жена отца твоего… Опомнись! – взмолилась она со слезами. – Приди в себя! Не губи ни свою душу, ни мою!

– И слышать ничего не хочу. Ты должна быть моей! Гетманская булава прельстила? Власть, почет, золото да наряды? Но ты же молодая, тебе еще мужская ласка нужна. А надолго ли батька хватит? Он же стар, скоро помрет… – лихорадочно шептал гетманенок.

– Постыдись, что говоришь! Пусти! Закричу…

– Хотела бы – давно бы закричала, – усмехнулся Тимош и жадно прильнул к ее губам…

Елена попыталась оттолкнуть его, затем покорно замерла, а через несколько мгновений ответила на поцелуй со всей страстью молодой пылкой женщины. Ее руки обвили шею гетманенка, притянули к себе.

«Что я делаю, о Езус? Что делаю-у-у… С ума сошла-аа…» – успела она еще подумать, а потом последние благоразумные мысли покинули голову. Она даже не думала сопротивляться, когда Тимош легко, словно маленькую девочку, поднял ее на руки и понес к ложу. Затем позволила раздеть себя, сама помогая расстегивать крючки и распускать шнуровки, сгорая от нетерпения.

А потом… Треск выломанной двери, бешеный рык Богдана, его безумные глаза, зловещий блеск сабли, занесенной над ее головой…

Елена проснулась с диким криком, переполошившим весь лагерь. Даже волки, продолжавшие выводить свои пронзительные, тоскливые рулады, с испугу замолчали.

Дануська спросонок, не разобравшись, в чем дело, тоже подняла было крик: «Спасите!» Но быстро умолкла и кинулась успокаивать пани. Елену бил нервный озноб, стучали зубы, глаза вылезали из орбит. Женщина дрожала всем телом, всхлипывая и лихорадочно озираясь по сторонам.

Вовчур вскочил с лапника, схватился было за саблю, потом, узнав, в чем причина переполоха, досадливо сплюнул и снова улегся, натянул сброшенный кожух, пробурчав несколько фраз, в которых самым мягким словом было «бабье!». То же самое сделал Брюховецкий, правда, употребив слово «жинки».

– Пани, пани, все в порядке! Ничего страшного не случилось… – твердила Дануська, поглаживая руку Елены. – Хвала Езусу, все благополучно, нет никакой опасности.

– Простите, панове! – всхлипнула будущая гетманша. – Мне приснился кошмар. Матка Бозка, какой кошмар! – Ее голос задрожал и прервался.

– Бог простит, – с заметным недовольством отозвался Вовчур, зевая. – Со всяким могло случиться. А теперь пусть пани постарается заснуть и обойтись без кошмаров!

Елена чуть не разрыдалась в полный голос от такого безразличия к ее страданиям. Ах, какой грубиян! А глупая Дануська еще хвалила его: заботливый, мол, внимательный…

Снова послышался волчий вой. Негромкий, почти робкий. Даже с какими-то обиженными нотками. Будто зверь возмущался: мало того, что всякие двуногие притащились в его лес, так еще и орут, пугают, не дают спокойно повыть на луну…

* * *

Маршалок Адам Казановский вернулся домой после разговора с королем и канцлером уже в поздний час, чувствуя себя хуже некуда, слабея с каждым шагом. Голова раскалывалась от боли, перед глазами словно мелькали мушки, в ушах нарастал звон. Из последних сил расстегнул застежку плаща, подбитого куньим мехом, сбросил на руки слуге – и тут же пошатнулся, лишь чудом удержавшись на ногах. В глазах потемнело.

Челядь подхватила пана маршалка, не дав упасть, и подняла истошный крик. Эльжбета, торопливо выйдя из своих покоев и едва бросив взгляд на побагровевшее лицо мужа, приказала немедленно уложить его в постель и звать лекаря.

– Ох, Адам… – всхлипывала она, ломая руки. – Погубит тебя эта служба! Может, лучше уйти в отставку? Я не хочу становиться вдовой в двадцать восемь лет!

Казановский пытался ответить, но из-за лютой боли, ломившей в затылке и висках, только хрипел что-то невнятное. Полегчало ему лишь после того, как изрядная порция темно-багровой крови из вскрытой вены стекла в таз. Пан маршалок даже попробовал улыбнуться, чтобы успокоить перепуганную жену.

– Все в порядке, дорогая… Мне уже гораздо лучше! И боль почти прошла, и говорить могу. Дай Езус здоровья пану лекарю!

– Желаю того же ясновельможному пану коронному маршалку, – отозвался медик, укоризненно качая головой. – И вновь со всей убедительностью заявляю, что состояние пана внушает мне серьезные опасения! Нужно всячески избегать волнений и переутомления. Сейчас дело лишь чудом не дошло до апоплексического удара. Если бы я хоть немного опоздал с кровопусканием…

– Храни нас Матка Бозка от такого великого несчастья! – воскликнула Эльжбета, осенив себя крестным знамением. – Адам, ты должен прислушаться к тому, что говорит пан, и отдохнуть. Неужели нельзя хотя бы на краткий срок покинуть Варшаву и пожить в любом нашем маетке? Там тихо и спокойно, тебя не будут нервировать государственные дела и бесконечные назойливые просители… Умоляю, сделай так! Ради меня!

Пан Адам с тяжелым вздохом медленно покачал головой. Не мог же он объяснить супруге, что именно сейчас, после принятого в королевском кабинете плана действий, это исключено, абсолютно исключено! Есть дела, о которых не расскажешь даже самым близким и преданным людям.

– Ну, вот как убедить такого упрямца? – по-простонародному всплеснула руками жена маршалка, умоляюще глядя на медика. Тот лишь пожал плечами:

– Я сделал что мог, Езус свидетель. Но раз меня не слушают…

Глава 19

Въезд русского посольства в Белую Церковь получился не менее торжественным, чем в Киев (разве что с учетом разницы в размерах и населении). Точно так же звенели колокола, гремели пушки, звучал радостный многоголосый гомон, а перед главным собором выстроилась большая депутация из священнослужителей и мирян, громко восхвалявшая московского государя. Гетман снова поделился «великой радостью», представив посла народу, после чего подал знак, и под ликующие выклики: «Слава!» по площади прошла конная