беседу по-другому. – Что-то удалось узнать?

– Да, кое-что узнал. У него тоже мать умерла! – раздувая ноздри, с вызовом отозвался Тимош.

Гетман перевел дыхание, стараясь обуздать, загасить вспышку ярости. Больше всего хотелось ему в эту минуту ухватить первенца своего за грудки и сильно встряхнуть с криком: «В кого ты таким бессердечным уродился?!» Кулаки судорожно сжимались, прихлынувшая кровь молоточками стучала в висках.

– Ступай, – бессильно махнул рукой Богдан, придя в себя. – Вижу, сейчас толку от разговора не будет.

С болью смотрел вслед Тимошу, который поспешно направился к двери. Как хотелось догнать его, обнять, воскликнуть: «Ты же моя плоть и кровь! Почему не веришь мне? Елена – достойная жинка, она любит меня, любит всем сердцем!» Но промолчал и не тронулся с места…

* * *

Примерно в это же время дьяк Бескудников, разомлевший от роскошного ужина, хоть и постного, устроил допрос Степке Олсуфьеву.

– Так о чем ты с гетманенком говорил? Я видел, болтали вы изрядно… Ик! – фраза завершилась громкой икотой. Дьяк досадливо поморщился. Не стоило все же столько есть, ведь чревоугодие – смертный грех… А, ладно! Митрополит киевский благословил, стало быть, грех на нем. – Давай выкладывай, да поточнее, слова не пропуская!

Ох, как же хотелось Степке отрезать, презрительно вскинув голову: «То не твоего ума дело, дьяче! Надо мной свое начальство есть, да куда повыше, чем ты!» Но пересилил себя, стал говорить, тщательно взвешивая каждое слово.

– В заложниках у басурман был? – переспрашивал дьяк. – Ну, это нам ведомо… Матери рано лишился? Вторую отцову жену не принял, не по душе пришлась? Ишь ты, молодой еще, молоко на губах не обсохло, а уж норов показывает, волчонок… Видать, мало пороли!

«Тебя – точно!» – сердито подумал новик, обидевшись за гетманенка.

* * *

Я придирчиво оглядел готовое изделие. Потом взялся за отполированную рукоять рычага, потянул на себя. Выступ точно вошел меж зубьями шестерни, толкнул ее, и горизонтальный круг, скрепленный железными полосами для пущей крепости и надежности, с легким сопротивлением повернулся на нужный угол. Я еще несколько раз повторил процедуру, чтобы убедиться, что движение идет плавно, без «люфтов». Придраться было не к чему.

– Пусть пан первый советник не тревожится, все сделано точно по чертежам, из самых лучших материалов! – бодро отрапортовал Тадеуш. При подчиненных он всегда именовал меня полным титулом, хотя я много раз говорил, что в этом нет необходимости, можно обращаться просто: «Пан Анджей». Полковник упрямо мотал головой: «Не можно! Субординация!» Единственное, чего удалось добиться, чтобы он хотя бы не произносил слово «ясновельможный».

– Очень хорошо, – кивнул я. – Начинайте производство по данному образцу. А по документам пусть эти изделия проходят, как… – Я напряг воображение, но оно, как назло, решило филонить. – Может, пан полковник предложит?..

Тадеуш наморщил лоб.

– Ну, разве что «карусель»! Думаю, подойдет.

– Почему именно карусель? – удивился я.

– Так ведь, проше пана, карусель тоже вращается, – развел руками молодой поляк.

– Хм! Ну, если так… Ладно, согласен!

Глава 18

Тоскливый, пронзительный вой раздался неподалеку, заставив уже почти уснувшую Елену вздрогнуть, сесть на толстой подстилке из лапника, застеленной попонами. Вместе со своей пани тотчас пробудилась и верная Дануська, испуганно охнув и закрестившись… Пение вожака стаи подхватил еще один волк, за ним – третий, четвертый. Заунывные, протяжные звуки разрывали ночную тишину, наводили гнетущую тоску, будто жалуясь на все обиды и несовершенство этого грешного мира. Захрапели, задергались привязанные кони, мотая головами… Казаки, с трудом удержавшись от брани (рядом жинка гетмана как-никак!), кинулись успокаивать их.

– Не тревожьтесь, пани, никакой опасности нет. Сюда звери не сунутся, – спокойно произнес Брюховецкий, подавляя зевок. – Волки – они умные. Понимают, что нас слишком много и мы при оружии. Да еще костры горят, а огонь для дикого зверя – злейший враг.

– А если погаснут? – дрожа спросила Елена.

– Не погаснут, до рассвета будем поддерживать! На то ночные дозорцы есть! – с чуть заметным раздражением пробасил Вовчур. Судя по выражению лица полковника, он искренне удивлялся, что приходится растолковывать такие простые вещи. – Пусть пани спит спокойно. Надо отдохнуть как следует: путь еще дальний.

Елена послушно забралась под медвежью шкуру, закрыла глаза. Проклятые волки, такой сон прервали, на самом интересном месте! Когда они с Богданом, обвенчавшись, вышли из церкви к ликующему народу.

Повсюду – улыбающиеся, счастливые лица. Радостный гомон, смех… Люди, ликуя, приветствуют пана гетмана и пани гетманшу. Бьют пушки, звонят колокола.

И только один человек смотрит хмуро, исподлобья, – Тимош. Точнее, пытается улыбаться, сделать вид, что тоже рад торжеству. Но глаза выдают с головой. В них – упрямая злость и жгучая ревность уже взрослого сына.

Ах, проклятый упрямец! Ведь точно так же глядел на нее в Субботове. Особенно после похорон Анны. Всю, с макушки до пяток, глазами ощупал… И не поймешь: то ли от ненависти, то ли от страсти.

– Перед смертью твоя мать взяла с меня слово, что буду любить детей ее, как своих собственных, заботиться о них. Я поклялась! Пойми и поверь, дорогой: я всем сердцем люблю отца твоего. Он для меня – смысл жизни моей…

Говорила и понимала: слова ее пропадают впустую.

– Не верю! – зло отрезал тогда парубок. – Батько уже стар, а ты ему в дочки годишься. Не по любви ты к нему пришла, а по выгоде. Я тебя насквозь вижу.

Хотелось вспылить, наговорить много сердитых и обидных слов. Но все-таки сдержалась. Может, потому, что в глубине души понимала: не так уж неправ Тимош.

А еще и потому, что смотрел он на нее как-то странно… Словно причина злости его была совсем иной!

* * *

«Господи, подскажи, вразуми: как убедить его? Какие слова найти? Ведь сын родной, продолжатель рода и дела моего! Добрый казак, ни храбростью, ни умом не обделен. Отчего же он не может отца понять?»

Богдан долго не мог заснуть, беспокойно ворочался. Уж, казалось, в таком святом месте, как Лавра, не может быть никаких тревог. Сами стены обители должны успокаивать, внушать одни лишь благочестивые мысли… Но перед глазами стояло упрямое и гневное лицо первенца, в ушах звучал его осуждающий голос. Не любит Тимош Елену, не доверяет ей, и хоть что делай! Или… Гетман содрогнулся, ужаленный страшной мыслью, никогда прежде не приходившей на ум. Или как раз любит, поэтому так и ведет себя?! Страшась и чувств своих, и отцовского гнева?

– О боже, да что на ум-то приходит! – торопливо перекрестился Хмельницкий. – Не может того быть! Он же мал еще…

«Мал? – тотчас издевательски откликнулся внутренний голос. –