быть на вы: в стихотворении есть последовательность: мы / были на вы. Не исключено, что на такую форму повлияли и фразеологизированные реликты местоимений 1‐го и 2‐го лица в винительном падеже множественного числа, известные из Библии и летописей (за ны распят, иду на вы).

В следующем тексте, вероятно, на употребление слова бес как неодушевленного повлияла контаминация фразеологизма завиваться (виться) мелким бесом и название романа Ф. Сологуба «Мелкий бес»:

Зонт в холодной руке, и волосы

Завиваются в мелкий бес,

И летят золотые полосы

Красным линиям наперерез.

Игорь Булатовский. «Зонт в холодной руке, и волосы…» [352].

Форма бес в винительном падеже у Марии Ватутиной, вероятно, употребляется как форма метафорически собирательного существительного:

 Эммануил! Эммануил! Оглянись вокруг!

 Приглашаем тебя зарегистрироваться на Facebook.

 Если хочешь нас спасти и на крест взойти,

 Делай это, Эммануил, как все – в соц. сети.

 А у нас в Фейсбуке и`дет на брата брат,

 А у нас в Фейсбуке содом с гоморрою аккурат.

 А у нас легионы римские и пастухи,

 А за нас тут некому отмолить грехи.

 <…>

 Позабудь свой блог, позабудь свой крест, позабудь свой сад.

 Здесь загробный мир, и ступени в грядущий ад.

 Выводи на свет старосветских грешников в день шестой.

 Наша очередь останавливаться на постой.

 Отменяй все баны, фильтры и прочий бес.

 В воскресенье мероприятие «Христос Воскрес».

 Сколько будет лайков! Фоточек – хоть кричи:

 Целования, яйца крашены, куличи.

Мария Ватутина. «Евангелие от Facebook» [353].

Очевидна производность форм винительного падежа финн, тунгус, калмык от стихотворения Пушкина «Памятник» (эти слова, стоящие у Пушкина в именительном падеже, цитируются буквально, и к ним прибавляется и слово русский):

Памятник. Вот он стоит, качая головой.

В лице, в фигуре смысла – кто там разберёт.

Но проходит за годом год,

А он стоит, а ты живой.

Но я уйду, но я уйду

Шагать по облакам стопою нежной.

А тут пока с доверчивой надеждой

Гляжу на ныне дикий финн

И на тунгус угрюмый, на русский, на калмык.

Любимые слова пою на свой салтык.

Владимир Кучерявкин. «Памятник. Вот он стоит, качая головой…» [354].

Возможно, ненормативная неодушевленность существительных в современной поэзии связана и с тенденцией русского языка к аналитизму, так как одно из проявлений аналитизма в морфологии – «не специализированные формы слов, а употребление омоформ, грамматическое значение которых уточняется выходом в контекст» (Акимова 1998: 86). Если это так, то омонимия именительного и винительного падежей является собственно языковой предпосылкой к проявлению аналитизма, а поэтическое употребление одушевленных существительных как неодушевленных создает благоприятные ситуации для развития этой тенденции.

Может быть, доказательством такой интерпретации грамматических сдвигов является следующий текст:

Ой, как по морю, по синему слою,

ходит, эх, девица (с красивой головою).

Ходит, бормотая, набалтывая слово,

в котором светом светят изба и корова.

– Отдай, сестрица, слово любому человеку,

нерусскому татарину, жидовскому узбеку!

Пусть он, болтовая, борматывая слово,

станет превращаться в изба и корова .

Но, эх, деви́ца, дéвица единственной главою

качает возмутительно, мол: что это с тобою!?

И всё время двигает, двигает ногами,

уменьшаясь в воздухе, между берегами.

Андрей Поляков. «Ой, как по морю…» [355].

Здесь на фоне разнообразных проявлений аграмматизма и алогизма формой именительного падежа обозначены объекты, называемые существительными женского рода единственного числа (норма предполагает неразличение одушевленных и неодушевленных существительных в этой форме). Вероятным объяснением такого аграмматизма в контексте фольклорной стилизации представляется влияние диалектного оборота с именительным объекта (типа косить трава). Но при этом ощутимо и влияние винительного падежа неодушевленных существительных, совпадающего с именительным.

Общий взгляд на отклонения от нормы, касающиеся категории одушевленности-неодушевленности, позволяет заметить, что если в нормативном языке эта категория считается классифицирующей, заданной словарем, то в современной поэзии она в значительной степени становится интерпретационной. И это не удивительно:

…одушевленные и неодушевленные субстантивы обозначают не объективно живые или неживые предметы, а предметы, осмысливающиеся как живые или неживые. Кроме того, между членами оппозиции «мыслимый как живой – мыслимый как неживой» существует ряд промежуточных образований, совмещающих признаки живого и неживого, наличие которых обусловлено ассоциативными механизмами мышления (Нарушевич 1996: 4).

Е. С. Яковлева совершенно справедливо замечает, что «малейшее отклонение от нейтрального в область экспрессии маркирует языковую форму человеческим содержанием» (Яковлева 1998: 413).

По результатам исследования категории одушевленности, выполненного М. В. Русаковой на обширном материале из разговорной речи с проведением серии экспериментов, оказывается, что

категория одушевленности / неодушевленности выходит за рамки морфологии – в область прагматической структуры высказывания, а возможно и текста в целом <…> эта категория занимает промежуточное положение в континууме «словоизменение – классифицирование», представляет собой в этом аспекте своего рода ‘тянитолкая’ (или тянитолкай?). Наблюдения над естественной речью, так же, как и экспериментальные данные, подтверждают торжество «и, а не или» принципа (Русакова 2007: 151–152).

Таким свойством категории одушевленности и определяется ее большой образный и семантический потенциал, активно используемый в современной поэзии.

ГЛАВА 4. КАТЕГОРИЯ ЧИСЛА

Хорошо не уметь число, хорошо не знать

никакого сколько: сколько – такая нудь!

Евгений Клюев

Поэтическое употребление форм числа в большой степени связано с тем, что «формы ед. и мн. числа могут выражать разнообразные вторичные (частные) значения, свидетельствующие не столько о количественных, сколько о качественных характеристиках предметов» (Захарова 2009: 7).

Множественное число неисчисляемых объектов

Во многих случаях наблюдается нетривиальная плюрализация существительных при обозначении недискретных объектов (абстрактных и вещественных существительных, собственных имен), особенно при метонимии:

жили утром хоть и хмурым

спать ложились на заре

пятками к литературам

теменем к печной золе

Виктор Кривулин. «До Пушкина» [356] ;

Там и туман… Двадцать девиц. Я, эмиссар эмансипаций, —

двадцать, – вам говорю, – с фантиками, в скафандрах, морды

в цементе, ремонтницы что ли они драгоценных дворцов?

<…> Домы-дворцы забинтованы в красные медицины

(нету ковров!), ибо заветное завтра – триумф Тамерлана.

   СОСТОИТСЯ САТАНИНСТВО!

Виктор Соснора. «Новая книга – ваянье…» [357] ;

Химий кухонных звуки пóлны,

окна раскрыты, ужин готов,

науке легки препоны

даже сияющих домов.

Алексей Порвин. «Химий кухонных звуки пóлны…» [358] ;

Феодосия не город. Не страна. Не сторона.

Море плещет у забора, но граница не видна.

Турция пропала втуне, грецким небом на откус.

Итальянские латуни не дошли до Сиракуз.

Давид Паташинский. «География моя» [359].

В этих примерах неузуальные формы множественного числа обусловлены метонимией, иногда объединенной с метафорой: у Кривулина литературами названы книги (дополнительным основанием плюрализации могут быть