так маетно стало на душе, что Наташка вся окунулась в эту бездонную пустоту, увязла в ней по самые уши и брела дальше, полузакрыв глаза – ах, бездонные, бездонные, как звенел тихонечко где-то в голове серебряный колокольчик.

Воздух проре́зал громкий визгливый голос: «Убили! Святого старца убили, ироды!». И простоволосая женщина в хламиде зачем-то кинулась на колени прямо перед Наташкой, тряся над головой, как иконой, нечёткой фотокарточкой на досочке, схваченной чёрным кушаком за уголок. Наташка, не останавливаясь, обошла женщину и двинулась дальше. За спиной громыхало: «Да брешет баба!», «И поделом Гришке-нечестивцу!», «Сгинет, сгинет Россия без святого человека!». Наташку задевали плечами и локтями, толкали, шипели ей в лицо какие-то непонятные слова. Ах, если б можно было совсем закрыть глаза и брести в темноте!

Паренёк в черной шинели прыгнул на бочку и с неё что-то закричал в толпу; что, Наташка не поняла, да она и не вникала; какая-то крамола – «долой самодержавие», «долой немецких прихвостней», долой, долой, долой… Ещё вчера Наташка бы охнула да и замахала на него руками, теперь же – всё едино. Послышались полицейский свисток, крики и чей-то плач навзрыд. Паренёк спрыгнул с бочки и бросился бежать. Наташка шла дальше, не оборачиваясь.

– Ну и кому от этого хорошо, спрашивается? – сказал идущий рядом мужчина в татарской шапке. – Поймают студентика – и расстреляют. А не расстреляют – будет всю жизнь изгой нерукопожатный. Так ведь, красавица?

Наташка заметила в его руке деревянный короб зингеровской машинки – и, вынырнув из вязкого марева, вспомнила про рукодельные мастерские на Гороховой, о которых ей когда-то говорила Груша.

– Так, так, правильно! – ожила она, поворачиваясь к мужчине. – На Гороховую надо!

– Уж не к Гришкиному ли дому собралась? Не ходи туда, девонька, толпа там, народ правды требует…

– На Гороховую, дяденька! На Гороховую! – обрадовалась Наташка, пустившись бежать.

Человек со швейной машинкой лишь покачал ей вслед головой.

* * *

Мастерская, находившаяся на первом этаже серого невзрачного дома, была чистой, точно господская гостиная. В углу висела икона, у стен теснились манекены в кружевных блузах, а за большим длинным столом сидело с десяток работниц в одинаковых голубых фартучках. Длиннолицая дама, затянутая в корсет, внимательно осмотрела шаль, поднеся к дырке лупу на резной бивневой ручке.

– Штопать надо. А по штопке вышивать уже. В накат. В январе приноси.

– Мне, госпожа, сегодня надобно! – жалобно протянула Наташка.

– Сегодня? – приподняла бровь дама и обернулась полубоком к работницам.

Девушки, оторвав носы от рукоделий, подавились угодливым смешком.

– У моих мастериц, милая, заказов на месяц вперёд!

– Какова цена за скорую работу? – Наташка придала голосу бодрости, припомнив, как Груша говорила ей, что в городе обо всём можно сговориться, если накинуть лишний целковый.

– Десять рублей, – быстро ответила дама.

Наташка зло посмотрела на даму и попятилась к выходу. Десять рублей! Таких деньжищ она сроду в руках-то не держала, а если б и были они у неё, так ни за что б не отдала на патрикеевскую дырку! Лучше пусть барыня высечет, околоточному сдаст!

– Передай госпоже своей, что это ещё по-божески. Да и ниток таких в Петрограде не сыскать, только у спекулянтов.

И дама брезгливо отвернулась от Наташки, как от прокажённой.

* * *

Возвращаться домой не хотелось. Уже смеркалось, и на Гороховой понемногу зажигались фонари – но не все, много было тёмных. Они смотрели на Наташку пустыми глазницами – то ли из немой солидарности с ней, то ли попросту от того, что бессовестные дворники слили фонарное масло для своих нужд.

Наташка брела, устало перебирая ноги. Дома ждал её ворох грязных вещей для стирки, и потерянный день придётся навёрстывать ночью. И кто-нибудь снова будет ругаться, что шум от неё. И есть совсем нечего. Ах, о чём она? Какая теперь стирка?!

«Может, и лучше бы в тюрьму, как генеральша грозилась?» – подумала Наташка и представила, как её, арестантку, выводят в тюремный двор – и непременно, непременно тот двор в Крестах (потому что о других тюрьмах она и не слыхивала). И вот ходит она по кругу, заложив руки за спину, а рядом – тот студентик в чёрной шинели, стоит в сторонке с голой красной шеей, курит папиросу взатяг. А потом их обоих ведут на расстрел.

На Чернышёвой площади уже сворачивали ярмарочные балаганы. Было тихо, лишь где-то шарманщик тягуче выводил неизменную шперль-польку. С Фонтанки поднялся ледяной пронизывающий ветер, и Наташка вынула из-за пазухи генеральскую шаль и закуталась в неё. Она медленно перешла мост, едва удерживаясь на скользких булыжниках, но на набережной вьюга всё-таки сшибла её с ног. Наташка с трудом поднялась, отряхнулась и по шажочку, осторожно, двинулась дальше. До патрикеевского дома было рукой подать. Надо только набраться мужества и явиться к генеральше пред ясны очи.

На углу Щербакова переулка Наташка решила передохнуть, присела прямо на сугроб. «Подумать, подумать хорошенечко, что сказать барыне!».

Но нужные слова не приходили на ум, голова была пуста, как новый бочонок. Лишь мороз-бондарь стягивал на лбу железный обруч, с каждым мгновеньем всё сильнее и сильнее. Да ещё в висках дёргались в дикой пляске давешние балаганные куклы на деревянных палочках. А из тёмных окон пустынного Щербакова переулка смотрели на Наташку сотни цыганских глаз, похожих на турецкие огурцы. Ветер громыхал жестяными раструбами водостоков: «Убили, убили великого старца!», и казалось – это дворник Савелий, Грушин муж, пришёл за нею и тащит её за воротник к околоточному. И вьюга залезала под платок и попискивала у самого уха тоненько-тоненько, козлиным тенорком: «Ах, глаза бездонные, пленили вы меня!».

И вдруг стало хорошо, очень хорошо: тепло разлилось по телу янтарной медовухой, распекло, как в натопленной бане, и все тревоги долгого дня уплыли куда-то, сгустились в одну лужицу и плескались теперь где-то за рёбрами – не достать, а и пусть, хорошо ведь, хорошо!

Наташка поняла, что засыпает в сугробе.

Сладостная мысль – пусть, пусть, пусть! – заполнила всю её целиком. Уснуть, умереть, и не будет больше ни шали, ни генеральши!

…Что-то горячее, мокрое вдруг ткнулось ей в щёку. Наташка с трудом разлепила ресницы. Рядом стояла на дрожащих тонких лапах Разбойка. Наташка завыла от жалости к себе, но поднялась.

«Убьёт – так убьёт! Ну моченьки ж больше нет никакой! Будь что будет!» – решила она.

Ноги сами привели её к дому. Дверь чёрного хода долго не открывали, потом заскрежетал засов, и раскрасневшаяся от печи Марья сообщила, что барыня «отбыла в концерт», слушать саму Полонскую, прибудет поздно, с гостями, на глаза показываться до утра не