него, точно летняя мушка, сухонький лысоватый Шапиро, где-то подкалывая булавкой, где-то рисуя мелом одному ему понятные пунктирные штришки.

Андрей Андреич мельком взглянул на фотографию в тяжёлой бронзовой рамке. Там он с дочерью Натальей стоит, облокотившись на перила белой бутафорской лестницы, а позади плещется нарисованное море. И карточка-то сделана всего месяца два назад, но до чего молодо он вышел, иной не даст и сорока лет, точно не папенька, а кавалер он статной красавице Наталье. Усатый фотограф тогда всё щёлкал языком и приговаривал: «Какая изумительная пара!».

«Рано ещё записывать меня в старики!» – прищурился Андрей Андреич, снова поворачиваясь вокруг зеркала и втягивая живот. Костюм скидывал лет десять, а то и больше.

– Цвет, цвет, Андрей Андреич! Капитально к лицу вам! В Париже только у Дусе и Пакена такое сукно сыщете-с! – суетился Шапиро. – И фасончик-с молодит.

«А ведь и правда, – подумал Андрей Андреич. – Не скажет теперь хитрый лис Волобуев в своём бульварном журнальчике, что, мол, пропахла старая гвардия нафталином!»

– Пуговички-с принёс. Взгляните, – закройщик разложил на столе разноцветную россыпь, выудил нечто квадратное. – Вот эти-с, любезнейший Андрей Андреевич, самое то будет. С этими пуговичками-с вы первейшим франтом обозначитесь!

Ловким движением пальцев Шапиро прикрепил к сюртуку на английскую булавку чёрную квадратную пуговицу и отошёл шага на три полюбоваться.

– Уж больно… – Андрей Андреич подыскивал точное словцо. – Уж больно авангардно…

– Что вы, золотой мой Андрей Андреевич! – замахал коротенькими ручками закройщик. – Вы уж поверьте моему опыту. Именно квадрат-с, именно квадрат-с! Это самый перфексьон! Магическая сила! Апогей! Пик Памира! Только, только квадрат-с!

Андрея Андреича одолевали сомнения. Не обсмеют ли? Хотя и окружают его люди искусства, и многие ещё и не то на себя напяливают, но всё же…

– Да с таким костюмцем вы покажете им, – уловил его мысли Шапиро, – и изъявите-с, что лучше кого бы то ни было… На пенном гребне волны-с, за пояс их всех заткнёте! Убьёте наповал!

Шапиро быстро тыкал пальцем в потолок – туда, где висела разлапистая люстра, как если бы именно там и находились незримые «они», кого новый костюм должен был убить наповал.

– Чистый модерн-с! – палец закройщика, точно шило, проткнул петлю и сковырнул пуговицу, как сливовую косточку. – Ведь двадцатый век! Пятнадцатый год на исходе! Закостенелая классика отступает перед бодрым шагом футура!

«А ведь прав, поди, – размышлял Андрей Андреич, вертя в руках пуговицу. – Что ж я, совсем пыльный старик? Закостенелая классика! Пусть знают, что и Кум-Лебедянский кое-что смыслит в тенденциях!»

Он ещё раз взглянул на фотографию, подмигнул себе, моложавому, и красавице-дочери, представил, как придёт в костюме на вернисаж и как знакомые будут разглядывать его, почувствовал немое уважение в кивках издателей, и зависть в глазах модников, и восхищённый шёпот молоденьких худощавых поэтесс. И улыбнулся в бородку втайне от Шапиро.

* * *

Мавруша закрыла за гостем дверь, собрала в гостиной поздний завтрак. Настроение у Андрея Андреича было отличное. Закройщик успеет к Рождеству, и можно было подумать о предстоящих визитах. На тарелке дымились сырники, густая шапка сметаны на блюдце напомнила утренний разговор, в ушах звенел голос закройщика: «Пик Памира». Андрей Андреич захохотал, отправил в рот большой кусок кулебяки и развернул свежие «Ведомости». За сводками новостей с фронта и анонса рождественских лотерей он увидел обведённое двойной рамкой объявление о выставке в арт-галерее товарищества «Новое искусство» на Мойке. Глаза выхватили обрывки рекламных фраз: объединение «Синий всадник»… экспрессионисты… новое слово… Кандинский, Верёвкина, Франц Марк, Явленский… бурлеск красок и линий…

Знатоком современной живописи Андрей Анд-реич себя не считал, однако в своём кругу слыл человеком тонким, не чуждым новым веяниям искусства. Вернисажи последних лет чаще вгоняли его в глубочайшую тоску, однако сегодня был какой-то особенный день. То ли синяя суконная искра, то ли квадратные пуговицы так взбодрили его, только день он решил непременно перекроить на новый лад: сперва на вернисаж, а затем уж, к вечеру, и в редакцию. И, довольный собой, с наслаждением отхлёбывая крепкий чай из расписной пузатой чашки, Андрей Андреич принялся обводить рекламу карандашом.

Но не успел он просмотреть газетную полосу до конца, как требовательно заговорил колокольчик у входной двери и, вторя ему, заголосил кенар.

– Кого ещё нелёгкая принесла? – Андрей Андреич поставил чашку на блюдце и взглянул на остывающие сырники.

Мавруша засеменила в прихожую, на ходу снимая передник; кряхтя, отодвинула тугой засов. Послышалось её ойканье и молодецкое басовитое «здоровы будете», в дюжем перекате которого Андрей Андреич не смог уловить знакомых нот.

В комнату, словно снежный ком, да прямо в неснятых калошах ввалился молодой человек и, пихая лохматую шапку оторопевшей Мавруше, зычно вопросил:

– Вы будете господин Кум-Лебедянский?

Андрей Андреич хотел было произнести что-либо изящно-светское, подходящее ситуации, но, сбитый с толку румяным здоровым видом непрошеного гостя, лишь сумрачно кивнул и предложил ему раздеться в передней, зачем-то прибавив: «Хотя бы верхнее».

Через полминуты гость снова возник в гостиной, приглаживая пятернёй непослушный соломенный вихор:

– Позвольте отрекомендоваться. Макар Твёрдый, поэт.

Его обветренные пальцы забегали по деревенской косоворотке, будто бы он чесался, потом пятерня нырнула за воротник, и Андрею Андреичу показалось, что сейчас он выудит блоху.

«Под Клюева старается, – подумал, оглядывая гостя с ног до головы, хозяин. – Крестьянский поэт. Впрочем, в нынешних салонах успех бы имел. Независимо от качества стишат».

Макар, пыхтя и отдуваясь, достал из-за пазухи белый конверт, приложил его к животу, разгладил лапищей, словно чугунным утюгом, и вручил хозяину.

– Изволите чаю? – спросил Андрей Андреич, делая Мавруше знак глазами; на столе тут же появилась вторая чашка.

Пока гость уплетал за обе щеки сырники, кулебяку и припасённую Маврушей к обеду холодную буженину, Андрей Андреич вчитывался в мелкий знакомый почерк и никак не мог взять в толк, отчего его старинный друг Яблоков, консерваторский педагог и человек серьёзный, взялся покровительствовать этому увальню.

– Говорил, напечатаете меня, – комментировал с набитым ртом Макар. – Уверял, что не откажете.

– Так ведь, милейший мой, у меня не поэтический альманах, а «Музыкальный листок». Мы не печатаем поэзию.

Макар оторвался от еды и так посмотрел на Андрея Андреича, что тот ещё раз пожалел, что не пошёл с утра пораньше в редакцию.

– Ну иногда, конечно… Исключительно патриотические вещицы. Оды Родине, например. То, что можно положить на музыку. Мы же – музыкальное издание. Вы пишите патриотические оды?

Макар пожал плечами, прожевал буженину, чинно вытер рот салфеткой и, резко встав – так, что с грохотом опрокинул стул, – начал декламировать стихи.

Андрей Андреич нашёл, что муза у поэта Твёрдого была капризной. И, хотя к поэзии он относился критично, отметил про себя, что некоторые