на альбом, лежащий на подоконнике. Этот альбом был в руках у кудрявой Натальи… Корж рывком схватил его.

Тело… Мышцы… Но вместо лица опять – серое размазанное пятно, стёртый ластиком до катышей на бумаге угольный рисунок… Капитон отшвырнул альбом.

«Дайте душу!» – вспомнил он слова Ангелины. Так вроде дал он?..

– Ай, хипесницы, личико не намалевали! – причмокнув, подал голос невесть откуда появившийся горбун. – Подумаешь! Что ж вы испужались-то так? Поправим сию минутку!

И не успел Капитон опомниться, как маленький дворник схватил огрызок угольного карандаша из ящика, вскарабкался на стул и сделал пару взмахов коротенькой рукой.

– Ну вот, сударь. Здесь сударь и там сударь, – он захихикал, тоненько и противно.

Капитоша глянул на ватман: в месте, где должно было быть лицо, теперь красовалась рожа, какие рисуют малые дети: два кружочка – глаза, две точки – ноздри, прямая жирная линия – рот; и ни улыбки у этого рта, ни гримасы, ни выражения.

– Ты что сделал, осёл?! – заорал Корж.

Дворник лишь засмеялся:

– С натуры пишем. Как есть. Мы академиев не заканчивали, мы приукрашивать не могём.

Капитон снова взглянул на ватман, и ему показалось, что в примитивной нарисованной роже видится череп: две зияющие дыры вместо глаз, ноздри, узкая прорезь рта…

А дворник хохотал всё громче и громче, переходя с фальцета на бас. «Да он сумасшедший!»

Корж дёрнулся, задев и уронив пару мольбертов, и вылетел вон из квартиры.

* * *

Он бежал по проснувшемуся уже городу, и намокший беличий воротник хлестал замерзающими иглами по подбородку и щекам.

Что же это получается? Души у него нет, выходит? Была душа. А нет теперь?

И не грешил он по-крупному-то! За всю жизнь ведь – не грешил, не воровал, не убивал! За что с ним лукавый шутку вздумал сыграть?

Он вспомнил Адамчика, пощупал рукой мешочек с деньгами в кармане, – и такая маета закружила вместе с ветром и колким снегом, что невозможно было вздохнуть. И заболело под грудиной, будто пнули его прикладом.

«Ах ты ж, Христосик подосланный!»

Капитоша остановился и завыл. На него косились ранние прохожие, спешно отворачиваясь, не желая впускать в себя чужую беду.

Кусачую собачью беду.

До Мокруш Корж добрался на извозчике – и час бродил чёрной промокшей запятой по Петровскому острову, выспрашивая, какие конки идут на Васильевский. Ему указали номер и место посадки. Он дождался первой конки, поднялся в вагон, осмотрел, нет ли Адамчика. Но поэта не было ни в первой, ни во второй… Наконец, дождавшись третью конку, Корж догадался спросить кондуктора, не знает ли тот Вилкина.

– На линии, – ответил кондуктор, подозрительно осматривая странного пассажира с горящими глазами. – В следующей.

Корж в страшном нетерпении прожил двадцать минут, пока ожидал нужную конку. Когда лошади остановились, он заскочил в вагон – и увидел за спинами пассажиров Адама. Тот был в фуражке и форме, с огромной чёрной сумкой через плечо, расторопно брал плату за проезд и отсчитывал сдачу, а когда увидел Капитона – обрадовался ему как родному.

– Вы, Капитон Гордеевич? Артизан мой!

Вилкин распахнул объятья, шагнул к нему и неожиданно чмокнул в щёку, потом в другую, и ещё третий раз.

Корж не ответил, лишь быстро сунул ему в руки мешочек с давешним своим гонораром за рисунки и, расталкивая пассажиров, на ходу спрыгнул с конки.

И бежал, бежал, пока не остановился у Тучкова моста, приложив руку к груди: что-то билось, стучало о диафрагму.

Это ноги стучат. Там, внутри.

Теперь он точно знал, что у души есть ноги. Большие, мозолистые, грубые. Обутые в тяжёлые ортопедические ботинки. Чиркают железными кантами о рёбра при ходьбе, больно, больно, натирают.

Разуться бы им. Разуться.

Глаза бездонные

Жизнь молоденькой прачки Наташки, малорадостная, но хотя бы не голодная, круто изменилась на исходе 1916 года, в самый канун Рождества, когда она выстирала белую манильскую шаль генеральской вдовы Патрикеевой.

* * *

Всё начиналось в то утро вроде бы как обычно. Натаскав воды и согрев её на большой дровяной плите, она наполнила жестяную лохань, настругала в неё осьмушку плитки «брокаровского» мыла, восково-жёлтого и настырно-пахучего, добавила по деревенской привычке отрубей для белизны, сложила шаль четвертиной – бахромой внутрь – и принялась осторожно жамкать её руками. Круглоголовый деревянный пест, которым она толкла обычное бельё, в этот раз взять не решилась – боязно, вещица дорогая, благородная. Месила легонько, да не о доску тёрла – о мякоть ладоней, бережно, не растягивая ткань.

Когда же выкручивала – обомлела: на белоснежном шёлковом поле, из-под белых – тон в тон – вышитых цветов проявились, как чёртовы каракули на алтарном рушнике, синие подтёки. Наташка оцепенело вытащила шаль, опрокинув лохань и разлив мутную мыльную воду по всему полу подвальной прачечной, и мелко перекрестилась.

Что только Наташка не перепробовала! Но даже французская жавелевая вода, одолженная в счёт будущего заработка у старой прачки Матрёны, дело не исправила. Наташка вылила на пятно почти всю бутылочку, долго скоблила его скрученной холстиной и скребла ногтём, рискуя протереть материю до плешки, но всё оставалось по-прежнему. Наглотавшись слёз, она в злости швырнула бутылочку за лавку и побежала к дворничихе Груше, своей землячке.

– Убьёт барыня! – ревела Наташка, сидя в маленькой дворницкой Щербакова переулка. – Кто ж знал, что розы линялые! Шалёнка-то деньжищ, поди, немереных стоит! Барыня говорила – князь какой-то ей на именины подарил. Наказывала пуще глаза беречь, как младенчика искупать и в комнате сушить, не на чердаке, чтоб не сбосячили.

В дворницкой пахло вениками, подмокшим мочалом и кислым капустным духом. Прокопчённый деревянный потолок нависал низко, как наливная июльская туча, из-под дверной щели дышало бодрым уличным морозцем. За тусклым заледенелым окном сутулый дворник Савелий, в белом переднике поверх тулупа, мерно постукивал колом по серебристой наледи.

– Не кипятила ведь! – хныкала Наташка, вытирая нос рукавом. – Что теперь делать-то? Убьёт она меня!

Груша сидела напротив, за кособоким щербатым столом, слушала, кивала и охала, не переставая толочь в ступке ячмень для каши и цыкать на малолетних Ваньку и Фросю, игравших с полосатой кошкой под лавкой.

– Надо было керосином…

– Про-бо-вала! – подвывала Наташка. – Не бе-рёть!

– А энтим, как его… – Груша на секунду задумалась. – Порошком зубным!

– Тож! – выдохнула с шипеньем Наташка и полезла в карман своего худенького овчинного полушубка, лежащего встрёпанным кучерявым зверьком рядом на лавке. Покопалась и вытащила круглую коробочку с надписью «Лучший в мире зубной порошок И.Маевского», сунула его Груше под нос – в доказательство.

– А мыльным корнем?

– Угу, – икала Наташка.

– А лимончиком? – не