– Вот же я – про рожь и про жнивьё. Чем не Родина? – гремел Макар.

Отказывать Яблокову Андрей Андреич не хотел, да и что за услуга – сущая безделица: напечатать на две колонки, не больше.

– Да-да. Вот предыдущее, про русский пот и страду. Это, пожалуй, возьму.

Довольный гость кивнул и боле ни о чём не просил, чем приятно удивил хозяина. Андрей Андреич даже потеплел и подумал: «Что я, право, точно старый ворчун. Буженину ему пожалел. Вот она, наша молодая румяная смена!».

– А что, друг мой, надолго ли в Петрограде?

– Один день. Переночую у двоюродной тётки. Потом домой, на Псковщину. Работать надо. Писать! – Макар отвалился на спинку стула и свёл к переносице пшеничные брови. – Да и женюся я. За подарками приехал. Уже набил мешки!

И снова Андрей Андреич просиял. «Что я, в самом деле, встревожился – вот молодой парень, поэт, ночевать не просится, подарки уже купил. А я, как скупердяй, сжался весь: не дай бог что выпрашивать вздумает. А стишата – безделица сущая, напечатаю, не бог весть какая и услуга». И тут же, как в довесок, вспомнились слова Гришки Распутина: «О народушке надо думать. О народушке».

– Вот что, сердечный мой поэт. А не желаете ли приобщиться к искусству? Один день в Петрограде – это ведь ого-го как много значит для тонкой поэтической души, ого-го! – и Андрей Андреич указал на рогатую люстру – туда, куда час назад тыкал коротеньким пальцем Шапиро.

Идея была проста и никак не сбивала намеченных на день планов Андрея Андреича: крестьянский поэт был любезно приглашён сопровождать его на выставку в арт-галерею.

* * *

От Песков, где жил Андрей Андреич, до Мойки добрались на извозчике. Искрился снег, и в жёлтом свете фонарей город был торжественно красив, словно принарядился к рождественской неделе. «Возьму над ним, так сказать, культурную опеку, – в благородном порыве думал Кум-Лебедянский, поглядывая из-за высокого воротника на Макара. – Мальчишка ещё, возраста дочери, а то и моложе. Пусть запомнит Петроград таким, каким Я его покажу».

У галереи толпился народ, экипажи и таксомоторы.

– Мой друг, сейчас вы станете сопричастны удивительному, волшебному превращению. Я даже завидую вам малость, – Андрей Андреич по-отечески похлопал поэта по широкой спине. – Завидую, потому что вы впервые увидите экспрессионистов.

Макар шмыгнул носом и последовал за Андреем Андреичем в высокую дверь, которую любезно открыл перед ними бровастый вернисажный распорядитель.

В залах было людно. Андрей Андреич наблюдал за поэтом, но по выражению его лица не мог понять, задела ли хоть одна из работ какие-то потаённые струны Макаровой души. У одной из картин поэт остановился, встал, широко расставив ноги, и громко спросил:

– А почему у девочки лицо зелёное?

К ним со всех сторон устремились любопытные взгляды. Андрей Андреич взял Макара под руку и, снисходительно улыбнувшись, прошептал:

– Тише, друг мой. Это Явленский.

Макар удивлённо посмотрел на Андрея Андреича, ожидая, видимо, продолжения фразы. …Явленский… и что? Но продолжения не последовало.

Рядом с зелёной девочкой на стене висели красные дома, похожие на собачьи будки, синие вытянутые старухи и, судя по ноздрям, лошади; дальше же – что-то невыносимо абстрактное в асимметричной раме. Выражение лица у Макара было такое, как если бы он хотел сплюнуть, но стеснялся.

– Не понимаю я. Чего они все охают? Палки какие-то. Рожи на портретах кривые и цветов ненатуральных. А это что, зигзаг – или рука у него дрогнула? – он ткнул в полотно Франца Марка и наклонил голову.

Андрей Андреич терпеливо дослушал темпераментные отзывы далёкого от тонкого столичного искусства псковского варвара, выдержал паузу и, словно пробуя на язык каждое своё круглое слово, смакуя его ароматный сдобный привкус, произнёс:

– Эти линии, Макар. Взгляните на эти линии. Как прекрасны они, Макар, как величественны в своих изломах! Это новые формы, Макар. О, это уже не робкий поиск – это истинная экспрессия, идущая от адамовых истоков совершенного естества! Не ищите портретного сходства, Макар. Эти лица смотрят в суть вещей, и пусть они, как вы говорите, кривы, но вслушайтесь в себя, Макар, вслушайтесь!

Поэт задвигал скулами, от чего уши его зашевелились, – видимо, и правда попытался последовать совету и вслушаться в себя. Андрей Андреич продолжал:

– Как плоски теперь кажутся окаменелые традиции академической живописи, как лапидарны! Взгляните, – он подвёл поэта к портрету кормящей матери, на котором сквозь штрихи и кляксы проглядывала вытянутая женская грудь с соском. – Зачем нам пресная скука бесстыжих венер? Они холодны. Здесь, здесь горячая кровь, здесь жар экспрессии! Вот она, новая мадонна!

Макар приблизил нос к фиолетовому мадонниному соску. Андрей Андреич мог бы поклясться, что услышал, как медленно и скрипуче двигаются шестерёнки в его черепной коробке.

– Вы же поэт! Вы рыцарь муз! Вам ли не испытывать здоровый восторг от новых форм!

– Старые формы попривычней будут. Не по-нашему всё это как-то… – процедил сквозь зубы Макар.

Андрей Андреич снисходительно улыбнулся и почувствовал себя молодым и по-весеннему свежим. Вот стоит сейчас рядом с ним парень – кровь с молоком, а ведь дряхлее его будет, хилее в своих заскорузлых воззрениях на отжившее искусство! Ах, жаль, не успел Шапиро с костюмом! Как бы хорошо смотрелся синий сюртук на вернисаже! И непременно с авангардными квадратными пуговицами!

Андрей Андреич выпрямился, приосанился. И как-то жалко стало Макара Твёрдого. Не понимает, не понимает… Старик в молодом теле!

– Почувствуйте, мой друг, почувствуйте! Какая магическая сила в этих полутонах, в этих непривычных, новых изгибах! Закостенелая классика отступает перед бодрым шагом футура! Присмотритесь: это же перфексьон, пик Памира!

Андрей Андреич вдруг поймал себя на том, что говорит словами Шапиро, осёкся и закашлял.

* * *

Вышли молча. Распрощались. Макар Твёрдый сбивчиво поблагодарил Андрей Андреича, натянул нелепую лохматую шапку и пошёл прочь.

Андрей Андреич решил пройтись до издательства пешком, благо не так уж и далеко – минут двадцать по хрустящему снежку. Рано, рано его записывать в старичьё! Да он, поди, раза в два старше псковского поэта, а ведь моложе того по духу будет! А всё – искусство, свежая кисть молодых, свобода иных форм! И так дышалось хорошо… Андрей Андреич развязал кашне и шёл, наслаждаясь свежим декабрьским воздухом, – пальто нараспашку, жарко, жарко, горячит кровь!

На Миллионной, у типографии «Северная печатня», его догнал Гораций Волобуев, главный редактор журнала «Овод», – шумный тучный человек с ветчинным носом.

– Дружище! – заорал Волобуев на всю улицу. – Пойдём со мной к мадам Добычиной! Футуристы там. Такого, брат, долго ждали! Экая, скажу тебе, выставка там!

– Да я только что… – замямлил