Мальчишка растворился в утреннем тумане, отряд продолжил путь. Любим не стал скрывать от Якуна и десятников о половецком перехвате. Надо было решить, каким путем следовать дальше.

— Чего тут думать? На тот берег, на Черниговскую сторону, как я и предлагал, — откликнулся Щуча.

— Сколько их, половцев тех, чтобы мы, более сотни дружины, по задворкам аки тати крались? — сразу же поперек возразил Якун. — Коли разбили бы поганых, так еще бы лошадок пригнали, броню какую бы прихватили, все не с таким позором возвращаться.

Последние слова были явной пощечиной неудачливому воеводе.

— Чтобы на тот берег уйти, броды нужно разведать, — мрачно проговорил Любим. — А с половцами если и справимся, все равно силы подрастеряем, а впереди рязанская засада может ждать. Две рати не сдюжим.

— Ты-то может и не сдюжишь, а вот если бы мне моих соколиков воскресить, уж я бы и рязанцам показал, не чета некоторым, — Якун прошелся по десятникам Любима презрительным взглядом.

— Ежели б пред князем покрасоваться не захотел бы и в лоб дружину свою не повел, так и твои соколики были бы живы, — Любим «бил наотмашь, побольней» только тогда, когда самому наподдали.

Якун побагровел, но крыть было нечем.

— Шли к Дону, искать брод, — обратился Любим к Щуче, совет был окончен.

— Зря, воевода, сотника за бороду дергаешь, — громогласно прошептал на ухо Могута, — разлад в войске, то плохо. Лучше худой мир, идти еще далече.

— Пусть место свое знает. Лишний раз напомнить — не грех.

Зачем князь Всеволод посадил ему на шею совершенно бесполезного Якуна, с горсткой воев, без которых дружина Любима легко бы обошлась? Этот вопрос постоянно мучал воеводу. О том, что с Якушкой никто не мог поладить, всем было известно. Про то на пирах ходили забавные байки. Неужто князь не мог догадаться, что в походе сотник будет только мешаться? Наверное, Всеволод после жаркой битвы не стал погружаться в тонкости норовов воеводы и сотника, а просто хотел укрепить лишними воями отряд Любима… Наверное, но все равно вопрос продолжал крутиться в голове.

Марья подкралась незаметно, вынырнула из-за левого плеча, вызывая непрошенное волнение.

— Любим Военежич, — неожиданно вежливо обратилась она, удивляя Любима смиренным тоном. После шутки с одеялом девушка обходила нахмуренного воеводу сторонкой, стараясь лишний раз не попадаться на дороге, а тут сама подошла.

— Чего тебе? — снисходительно проронил Любим.

Марьяша пальчиком показала нагнуться к ней ближе. Уже и не зная, чего от нее ожидать, Любим с опаской наклонился.

— Там в Липице, в тереме, кто-то в затворе сидел, в гриднице запертый. Пленник там маялся. Я слышала, он сначала в стену бился, а потом стонал.

— Ну, мало ли кого воевода липовецкий наказать вздумал, — пожал плечами Любим.

— Коли б кого простого, так в подполе бы заперли, али в клети…

— Слушай, курица, то не наше дело, нам бы со своими делами разобраться, — оборвал ее Любим.

— Так там же беда с кем-то! — серые глаза Марьи с мольбой взирали на смурного воеводу.

— Ты что предлагаешь, с земляками твоими воевать, кровь их пролить из-за пленника неведомого? Может это тать да душегуб.

— Так и знала, что откажешь, — разочарованно отшатнулась она от Любима.

— Сама подумай, и поймешь, что так правильно. Всем не поможешь.

Но Марья уже обиженно шагала прочь.

Убедившись, что засаду в ближайшее время ждать не стоит, все немного расслабились. За девками перестали жестко следить, даже отпускали их под дальний куст по надобности без того, чтобы в отдалении бродил вой охраны. А куда им теперь бежать, так далеко от дома, среди дремучих лесов? Разве что в лапы разбойников или в непроходимую чащу, сгинуть от голода. Чтобы высокородные отроки вконец не заскучали, добряк Могута принялся их натаскивать биться на мечах. Мечи заменяли толстые ветки, которыми детвора охотно махала, подражая владимирскому богатырю.

Марья «по просьбе десятников» была милостиво возвращена к воеводскому костру, и теперь порхала вокруг котла под одобрительное кряканье Куна. Каша получалась что надо — наваристая, рассыпчатая, крупинка к крупинке, сдобренная сальцем и приправленная чесночком. Эх, ложку бы побольше!

— Ну как язык не проглотить? — нахваливал Могута.

— Добрая кашка, — согласно махал Яков, одаривая полевую хозяйку довольной улыбкой.

— Пересолено, — буркнул Любим, искоса глядя на раскрасневшуюся от похвал Марьяшку. «А пусть не зазнается».

— Да ты что, воевода?! Соли в меру, ни прибавить, ни отбавить, — кинулся защищать Марью Могута.

— Должно воеводе твоему дурные хозяйки готовили, так он привык недосоленное есть, — не осталась в долгу Марьяшка, вызвав улыбки десятских.

— Кун мне готовил, а твоя каша пересолена, — продолжал наступать на девицу Любим. — Этак щедро солить станешь, так мужа по миру пустишь.

— Тебе-то печаль какая? — вздернула нос Марья.

— Да мне-то никакой, — хмыкнул Любим, старательно вычерпывая ложкой последние остаточки.

— Э-э-эх, — вздохнул дедушка Кун.

Солнце еще не высунуло из-за окоема огненную макушку, но уже успело украсить небо на восходе мягким розовым светом. Птицы в лесу на все лады драли глотки, приветствуя занимавшийся день.

Любим с трудом разомкнул отяжелевшие ото сна веки, зябко повел плечами, стряхивая утреннюю сырость, довольно по-кошачьи потянулся.

— Чего не разбудил? — упрекнул он Куна.

— Так раненько еще, — отозвался старый холоп, деловито строгая из липовой чурочки новую ложку, — вон костровые только костры разводят, еще и похлебку не начинали варить. Отдохни, Любим Военежич, дорога дальняя.

— Нечего разлеживаться, — не дожидаясь нерасторопного холопа, воевода сам стал натягивать на правую ногу сафьяновый сапог. — Ай!!! Что б тебя!

В ступню вцепилось нечто невыносимо острое. Любим поспешно скинул сапог, перевернул и яростно начал трясти. На землю высыпалась добрая горсть колючек.

— Это что?!! — взревел воевода.

— Не ведаю, Любим Военежич, видит Бог, не ведаю! — не на шутку испугался Кун. — Я еще с вечера обувку твою, воевода, почистил, да у ног оставил, видит Бог, — в подтверждение он кинулся часто осенять себя распятием.

Любим перевернул и левый сапог, из голенища так же выкатилась кучка острых шариков. «Кто посмел?! Да уж известно кто!» Все же воевода суровым взглядом обвел сонный лагерь: одни вои, свернувшись калачиками на попонах, мирно похрапывали, другие разминали руки и ноги, сбрасывая дремоту, кто-то тихо переговаривался, греясь у костра. Никто не бросал вороватые взгляды в сторону воеводы, не спешил насладиться потехой. «Опять она!!!» — сжал челюсти Любим.