бережно подожгла фитилек, прикрывая его чашечкой ладони.

– Я первая! – Хоря требовательно протянула руку за свечкой, но, стоило ее коснуться, пламя тут же угасло.

Подружки уселись теснее, чтобы новый порыв ветра не помешал развлечению. Подпалили фитилек вдругорядь. И снова, едва Хоря склонилась над гладкой поверхностью, шаловливый ветер проскользнул у нее под локтем и задул огонек. И в третий раз так же.

– Тьфу! Детские игры!

Больше Хоря свечку не трогала.

– Еня, давай ты!

Близняшки передали огарок нескладехе, но та заупрямилась:

– Не надо мне такого счастья… Суженый… Враки все!

– Давно ли ты гаданиям верить перестала? – удивились сестрички.

– Гаданиям верю, а вот в суженого и любовь до Огненных врат – нет уж!

Еня посмотрела в сторону, но все приметили, что глаза у нее заблестели.

– Тогда я. – Сала придвинулась к зеркальцу, поднесла к нему свечку.

Все затаили дыхание, всматриваясь: дрогнет ли рыжий язычок? Сложится ли в узор дымная нить? И, самое главное, кто будет держать свечу на той стороне, в зеркальном отражении? Сала не сомневалась, что это будет сын мясника. Толстый прыщавый парнишка, вот уже который год посматривающий на первую красавицу Клюквинок по-свойски. К чему стараться да завоевывать ее расположение, коли отцы давно сговорились о свадьбе?

– Ну, видишь что?

Близняшки нетерпеливо теребили тесемки рубашек, Еня грызла ноготь, Хоря завистливо пыхтела, а ее маленькая сестренка затаила дыхание – для нее это гадание было первым.

– Тш-ш-ш! – шикнула на них Сала. – Никого я там…

И осеклась. Потому что в зеркальце, отражавшем ее ладошку с огоньком, словно бы мелькнул кто-то еще. «Мышь летучая, не иначе», – подумалось Сале. Однако всматриваться она начала еще внимательнее, до расплывающихся перед глазами кругов. А когда решила, что и впрямь почудилось, поняла, что ее руку в зеркале заботливо придерживает другая – большая и уверенная.

Ясно, что никто из подруг руки Салы не трогал. Да она и так понимала, что сжимает свечу одна. Но в отражении отчетливо видела ладонь, локоть и плечо. И… чувствовала, что та рука взаправду существует.

– Ну что там?

– Сказывай!

– Явился?

Подружки теснились, стараясь заглянуть в волшебное око, но при этом не потревожить видение и не отразиться на его поверхности: влезешь в чужое гадание, навек застрянешь меж мирами!

– Не… Не вижу… – с трудом разлепила губы Сала.

Существующая покамест только в зеркале рука с золотым кольцом на персте нежно погладила девичью ладошку. И Сала, наяву ощутившая это касание, вздрогнула, поскорее задула свечу и перевернула зеркальце.

– Огради Род! Огради Род! Огради Род! – повторила она ритуальные слова, крепкие против всякого зла.

Забудешь произнести их, засмотришься на суженого, и нечисть, принявшая его облик, утащит к себе. Об одном Сала тут же пожалела: что так и не успела рассмотреть лица…

– Ну?

– Красавец?

– Какой, какой? Сказывай!

Украдкой переведя дыхание, Сала улыбнулась, и губы ее дрожали.

– Тень видала. И всяко она была не такой толстой, как сын мясника!

Согласный девичий смех мигом спугнул морок. Красавица уж и сама поверила, что виденное в зеркале – лишь игра света. Шаша вырвала у нее огарок и протянула Иве.

– Теперь ты! Твой-то суженый и так из нечисти, небось сразу явится!

– Может, и мы его разглядим! Увидим, красавец ли. А то вдруг Хозяин болота лучше всех наших деревенских? Мы бы тогда сами первые к нему побежали проситься в невесты! – поддержала Лаша.

Ива вспомнила, каким явился к ней Господин топей. «Нет, такого злому врагу не пожелаешь, не то что подружкам», – подумала она, но вслух ничего не сказала. Она подпалила фитилек, и тот сразу весело разгорелся. Чего бы тут страшиться? Сколько раз девка вглядывалась на засядках в зеркальную поверхность, и все чудилось – видит Брана. Теперь уж понимала, что вовсе то не он был…

Золотой огонек сиял ярче звезд в черном омуте стекла. Он то колебался, уменьшаясь, то трещал почти костром. Ива глядела на него и глядела, и все вокруг – похрюкивание поросят в хлеву, хихиканье товарок, ветер, перебирающий ветви березы, – все перестало существовать. Остался только черный омут и огонь, виденный будто бы сквозь толщу воды. Он сиял ярче звезд и двигался туда-сюда, как живой.

Матушка, отчего вдруг стало так холодно?! Ломит виски, и не вдохнуть. На грудь навалилось тяжелое, черное, и оно не дает подняться. Звезды… Звезды и пламень. Огонь мечется вправо, влево, приближается и вновь прячется во тьме. Небо… Оно не снизу, не в отражении. Оно наверху и давит гробовым камнем. Вода. Черная, ледяная. Она давит со всех сторон. Она внутри, она отравляет и заполняет легкие.

– Пустите!

А черная вода, густая грязная жижа ползет внутрь змеями.

– Пустите!

Но не пошевелиться. Ноги и руки недвижимы, кости поломаны. Тьма наступает и давит, душит, заполняет все существо и льется в нутро.

– Пустите!

Огонь говорит как живой. Огонь ли? Или тот, кто держит факел, наклоняет его к воде, проверяя, опустился ли ко дну утопленник?

– Неужто не подох? Выволочь?

– Да пусть ему! Пусть тонет! Болотное отродье, в болоте ему и сгинуть!

– Пустите!

Кажется, крик должен бы разноситься над лесом, долетать до деревень и тревожить спокойный сон мирных жителей. Но то лишь кажется. Крика не слышно. Слышно лишь, как булькает болото в глотке.

Оно жрет медленно, оно не спешит. Болоту некуда торопиться. Оно размеренно глотает окровавленное тело, чавкая голодным ртом. Оно уже не выпустит то, что прибрало к рукам.

– Помогите…

Незачем просить. Никто не отзовется.

Огонь захлебывается тьмой, расплывается. Никто не станет смотреть, как тонет пленник трясины. Все и так знают, чем кончится дело. А болото жрет. Оно будет жрать еще очень долго, пока утягивает человека на дно. Болото будет переваривать его в своем черном соке, растворять в страхе и беспомощности.

Осталось только болото. Черное и холодное. И никого вокруг. Только болото… и месть.

– Ива! Ива! Ивушка!!!

Девушку трясли за плечи, но она все не приходила в себя. Бледная, точно и впрямь мавка. Алые каменья в очелье переливались рудою, ловя отблески затухающей, уроненной наземь свечи. Кто-то догадался сбегать за водой, побрызгал. Ударил Иву по щекам.

– Ивушка! Подруженька!

Когда она наконец открыла глаза, никто не звал ее мавкой. И в том, что водится с нечистой силой, не обвинял. Обычная девка – напуганная и растерянная. И нечистый дух, принявший облик суженого, едва не утащил ее в зеркало, как сделал бы с любой другой, кто вовремя не призвал Рода.

Зеркало таращилось в небо располосованным трещинами оком. Оно уже ничего не отражало. Поверхность заволокло зеленой дымкой,