формы, может вполне оценить очаровательное восточное сравнение луны с зеркалом. Только одна сторона зеркала полирована, другая разукрашена рельефами — деревьями и цветами, птицами и насекомыми, пейзажами, легендами, символами счастья, изображениями разных божеств.

Таковы самые обыкновенные зеркала, но есть масса вариаций и многие из них прямо чудесны.

Мы называем их «волшебными зеркалами»: если обернуть полированную сторону к бумажной перегородке или к стене, то в светлом кругу обрисовываются изображения другой стороны.

Есть ли в этой груде бронзовых жертв и «волшебные зеркала» — я не знаю, но, несомненно, там много прекрасного. Много пафоса в радостном приношении этих прекрасных, художественных произведений, обреченных на близкую гибель. Ведь, может быть, в следующем десятилетии прикончится производство таких бронзовых зеркал; и любители их услышат с грустью и сожалением о судьбе этих жертв.

Но в этих неисчислимых жертвах, безжалостно отданных на произвол солнцу, дождю и уличной пыли, кроется еще более глубокий трагизм.

Сколько зеркал отражали улыбку ребенка, невесты, матери! Почти все отражали картины уютной семейной жизни. Но японское зеркало имеет значение еще более духовное, чем одни воспоминания.

«Зеркало, — гласит старая пословица, — душа женщины». И не только, как можно было бы предположить, в символическом смысле. По бесчисленным легендам зеркало чувствует все радости и огорчения своей хозяйки: поверхность его то затуманится, то блестит, мистически сливаясь с каждым ее ощущением.

Вероятно, поэтому употребляли и, как кажется, употребляют и ныне зеркала во время магических ритуалов, влияющих, как говорят, на жизнь и на смерть; кроме того, зеркала погребают вместе с теми, кому они принадлежали. Эти груды покрытой пылью и плесенью бронзы вызывают в душе странные сновидения о разбитых душах — или по крайней мере об одушевленных вещах.

Не хочется верить, чтобы все психические движения, все лица, отраженные некогда этими зеркалами, совсем и навсегда отрешились от них; прошлое должно где-нибудь продолжаться; и думается, что стоит осторожно подойти к зеркалам и внезапно заглянуть в них, чтобы уловить прошлое в тот момент, когда оно, содрогаясь, убегает от света.

Впрочем, я должен сознаться, что во мне пафос этого зрелища особенно усиливается одним воспоминанием, которое японское зеркало всегда вызывает во мне: я вспоминаю старый японский рассказ о Матсуяма но Кагами. Несмотря на крайнюю простоту и сжатость, его можно было бы поставить на одну ступень с дивными сказками Гёте, которые делаются тем глубже и шире, чем глубже и шире опыт и способности читателя. Мистрис Джемс в одном направлении, может быть, исчерпала все психологические возможности. И тот, чья душа не всколыхнется при чтении ее маленькой книжки, недостоин имени человека. Для того чтобы охватить хотя бы приблизительно основную идею рассказа, нужно суметь почувствовать затаенную прелесть приложенных к тексту картинок, интерпретации последнего великого художника школы Кано. Иностранцы, не посвященные в семейную жизнь Японии, не могут вполне оценить всей прелести набросков, сделанных специально для этих сказок. Но красильщики шелка в Киото и Осака дорожат ими чрезвычайно и воспроизводят их постоянно на драгоценнейших тканях. Существует много версий, но по прилагаемой схеме современный читатель может разработать рассказ, как захочет.

Однажды, очень давно, в Матсуяма, в провинции Этиго, жила молодая самурайская чета; имена ее совершенно забыты, и забыты давно. У них была маленькая дочь. Однажды муж отправился в Иеддо — вероятно вассалом в свите феодала Этиго. Вернувшись домой, он привез из столицы подарки: сласти и куклу для маленькой дочки (по крайней мере так изображает художник), а жене — зеркало из посеребренной бронзы. Зеркало показалось молодой женщине странным и непонятным предметом — это было первое зеркало, появившееся в Матсуяма. Она не понимала его назначения и невинно спросила, чье хорошенькое улыбающееся личико на нее смотрит оттуда? Муж рассмеялся и сказал:

— Да ведь это твое собственное лицо. Какая же ты глупенькая!

Она постыдилась расспрашивать дальше и поспешила спрятать непонятный подарок.

Много лет оно пролежало у нее спрятанным. — Почему? Об этом история умалчивает. Может быть просто потому, что любовь всегда и везде освящает малейший подарок и скрывает его от чужих взоров.

Но на смертном одре она отдала зеркало дочери и сказала:

— Когда я умру, гляди ежедневно, утром и вечером, в это зеркало; в нем ты увидишь меня; поэтому не грусти.

Сказав эти слова, она умерла. А девушка ежедневно, утром и вечером, смотрела в зеркало; она не знала, что отражение в нем было ее собственным обликом, она думала, что видит мать, на которую она была очень похожа. И ежедневно она беседовала с этой тенью, потому что чувство ей говорило, — или как японский текст любовно гласит: «сердце ей говорило», — что пред ней ее мать; и зеркало стало ей дороже всего на свете. Наконец это заметил отец и очень удивился ее поведению. Он расспросил ее, и она ему все рассказала.

«Тогда, — повествует древнеяпонский рассказчик, — на него нашла жалость и скорбь и слезы затуманили очи его...»

Вот старый рассказ... Но было ли в невинной ошибке действительно столько трагизма, как думал отец, или его слезы были бессмысленны, как мое сожаление о судьбе всех этих зеркал и о связанных с ними воспоминаниях?

По-моему, невинность девушки была мудрее чувства отца. Ведь по космической закономерности настоящее — тень прошедшего, а будущее должно быть отражением настоящего. Все мы — едины, как един свет, несмотря на бесконечность колебаний, из которых он состоит. Все мы — едины, и вместе с тем множественны, потому что в каждом из нас живет целый мир духов. Эта девушка действительно и несомненно беседовала с душой своей матери, улыбаясь прелестному отражению своих собственных молодых ласковых уст и очей.

Эта мысль придает странному зрелищу во дворе старого храма новый смысл и делает его символом высокого обетования. Поистине, каждый из нас — зеркало, отражающее в себе частицу вселенной и отражающее себя во вселенной...

Быть может, смерть своей властью сольет всех нас в одно великое, сладостное, бесстрастное единство. Каково будет это слияние, — постигнут, быть может, грядущие поколения. У нас, современных представителей западной культуры, нет знания, нам даны лишь грезы и сновидения. Но древний Восток верит; вот простой, картинный язык его веры:

«Все формы бытия в конце концов исчезнут, чтобы слиться с тем существом, чья улыбка — непоколебимый покой, чье знание — необъятное прозрение».

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Если японку в пути одолеет сон, а прилечь некуда, то она, засыпая, поднимает левую руку и прячет лицо за широкий