Со мною в вагоне второго класса сидят рядом три женщины. Они дремлют, закрыв лицо рукавом; поезд мчится, укачивая их, и они колышутся, как цветы лотоса от легкого ветерка.

Сознательно или бессознательно они пользуются левым рукавом, — я не знаю; думаю, что это движение инстинктивно, потому что правой рукой удобнее удержаться в случае внезапного толчка.

Это зрелище забавно и мило; оно служит примером изящной прелести, свойственной всем движениям знатной японки — грациозным и скромным. Но иногда эта поза становится патетична: лицо скрывают также в минуты горя или усталой молитвы. Пусть мир видит только счастливые лица, — этого требует вкоренившееся выработанное чувство долга.

Мне вспоминается один случай:

У меня много лет был слуга, которого я всегда считал счастливейшим из людей. Когда с ним заговаривали, он смеялся, работал он всегда с веселым лицом; казалось он не знал житейских забот. Но раз случайно я увидел его; он не считал нужным владеть собою, и его лицо испугало меня; я не узнал знакомых мне черт; горе и злоба избороздили лицо резкими морщинами и состарили его на четыре десятка лет. Я кашлянул, он заметил меня, и в один миг его морщины разгладились, лицо смягчилось, просветлело, каким-то чудом сразу помолодело. Поистине чудесно такое непрестанное самообладание, самоотречение, самозабвение.

Деревянные ставни моей маленькой комнаты в гостинице широко раскрыты. Сквозь златомерцающую сетку ветвей солнце набрасывает резкую тень от сливового дерева на бумажные окна.

Такого силуэта не нарисует ни один смертный художник, даже японец. Темно-синий на ослепительно ярком фоне, колеблющийся, оттеняющийся от невидимых веток. Волшебная картина! И я подумал, что употребление бумаги для освещения несомненно имело влияние на японское искусство.

Ночью японский дом, в котором закрыты только бумажные окна, похож на огромный бумажный волшебный фонарь, бросающий подвижные скользящие тени внутрь, вместо того чтобы бросать их наружу. Днем силуэты на окнах рисуются только от наружных предметов; на заре утром они, вероятно, волшебно красивы, если солнечные лучи заливают, как в это мгновение, прелестный уголок сада.

Древнегреческая легенда гласит, что искусство родилось от первой робкой попытки набросать на стене силуэт любимого человека; это очень правдоподобно. Вероятно также и то, что первоисточник художественного творчества — как и всего сверхчувственного — надо искать в изучении теней. Но тени на бумажных окошках так дивно красивы, что могут служить объяснением некоторых особенностей японского рисовального искусства, притом не первобытного, а доведенного до совершенства. Конечно, надо взять во внимание и особенность японской бумаги, на которой тень лучше вырисовывается, чем на стекле, и своеобразность японских теней. Никогда западная растительность не дала бы тех прелестных силуэтов, какие дают японские садовые деревья, доведенные до совершенства форм вековой заботливой культурой. Я жалею, что бумага моих оконных ширм не обладает чувствительностью фотографической пластинки и не может удержать великолепного светового эффекта, произведенного магическим действием солнечных лучей. Увы, разрушение уже началось, силуэт начал уже удлиняться.

В Японии много своеобразной прелести; но я ничего не знаю очаровательнее дорог к высоко лежащим местам молитвы и успокоения — этих бесконечных дорог и ступеней, ведущих «никуда» и в «ничто».

Дела человеческих рук гармонируют тут с тончайшими настроениями природы, со светом и тенью, с формой, окраской; это очарование пропадает в дождливые дни, но если оно и капризно, то от этого не менее сильно.

Вот, например, отлогий подъем; с полмили тянется мощенная аллея, по бокам — деревья-гиганты. В правильных промежутках дорогу сторожат каменные чудовища. Аллея приводит вас наконец к широкой лестнице, теряющейся во мраке; лестница ведет на большую террасу, под тень величавых старых деревьев; а оттуда еще ступени к другим террасам, погруженным в таинственный сумрак.

Поднимаешься все выше и выше и наконец доходишь до серого тории, а за ним вход в маленькое пустое бесцветное здание, похожее на деревянный шкапчик; это мийа, храм синтоистского культа. Пустота, немое молчание и сумрак после роскошной дороги, ведущей наверх; делается жутко, будто вас окружили призраки и тени умерших.

И много таких откровений буддизма найдет тот, кто захочет искать их. Я укажу, например, на Хигаси Отани в Киото. Широкий въезд ведет во двор храма; со двора вы поднимаетесь вдоль роскошных перил по массивным, обросшим мхом лестницам на каменную террасу. Обстановка напоминает итальянский загородный сад из времен Декамерона. Но, взойдя на террасу, вы видите только ворота, а за ними — кладбище!

Хотел ли строитель этим сказать, что все на свете, вся пышность, вся роскошь, вся красота кончается вечным молчанием?..

Я посетил рыболовную выставку и аквариум в Хиого, в саду на морском берегу. Название ее — Вараку-ен, т. е. «сад мирных радостей». Она устроена по образцу старинных парков и заслуживает свое имя. Вдали виднеется широкий залив; рыбаки в лодках; далеко скользящие, ослепительно белые паруса; а на горизонте — цепи высоких гор, покрытые нежно фиолетовой дымкой. Я видел там причудливые формы прудов с прозрачною водой; в них плавали многоцветные рыбы. Я подошел к аквариуму, где за стеклом резвились необыкновенные рыбы, похожие на маленьких игрушечных драконов и на ножны сабли; были там и забавные маленькие кувыркающиеся рыбки; были рыбы блестящие, как крылья бабочек; были рыбы, махающие своими плавниками, как танцовщицы — широкими рукавами. Я видел модели разных лодок, сети и удочки, верши и фонарики для ночной ловли. Я видел изображение всевозможных способов рыболовства, модели и картинки китовой ловли. Одна картинка была очень страшна; это была агония кита, бьющегося в огромных сетях; рядом — лодка в вихре красной пены; на исполинской спине чудовища стояла голая мужская фигура, — одна на фоне неба, — в руках занесенное над животным смертоносное оружие. Я даже видел красную кровяную струю... Рядом со мною стояла японская семья, — отец, мать и сын; родители объясняли мальчику значение картины.

— Когда кит чувствует близость смерти, — говорила мать, — он в предсмертной тоске начинает говорить по-человечески, он молит о помощи Будду: «Наму Амида-буцу!»

Я отправился дальше, в другую часть сада, где были ручные олени, «золотой медведь», павлин в клетке, обезьяна. Посетители сада кормили пирожками оленя и медведя, заставляли павлина распускать хвост колесом, мучили и дразнили обезьяну. Я сел отдохнуть на одну из террас близ павлина. Японская семья, рассматривавшая смерть кита, тоже подошла, и я услышал, как мальчик сказал.

— Там в лодке сидит рыбак, старый-престарый старик; почему он не идет во дворец, к морскому царю, как рыбак Урасима?

— Урасима поймал черепаху, — ответил отец, — но она не была черепахой,