отношению к нему далеко не святые восторги и своим обожанием мешали его научным занятиям и благочестивым размышлениям. Под разными предлогами они во всякое время приходили в храм, — только для того, чтобы увидеть его на мгновение и сказать ему несколько слов. Долг заставлял его отвечать на их вопросы и принимать их благочестивые приношения. Иные задавали ему нескромные вопросы, которые смущали его и заливали румянцем его щеки.

Слишком мягкий по природе, он не сумел защитить себя броней неприступности.

Поэтому дерзкие горожанки говорили ему слова, которых деревенская девушка никогда не решилась бы произнести, — слова, после которых он требовал удаления дерзких из храма. С ужасом он отклонял от себя и застенчивую восторженность одних, и смелую назойливость других; но искушения росли, росли и стали беспрерывным терзанием и мукой его жизни.

Родителей у него не было; они давно умерли; земные нити не привязывали его к жизни, и он любил только свое призвание и научные занятия, связанные с ним. Он страшился суетных и запретных мыслей. На свою необычайную красоту он смотрел, как на несчастие.

Ему неоднократно предлагали богатства под условием, от которого содрогалось все его существо. Девушки бросались к его ногам, напрасно моля о любви. Он беспрерывно получал любовные письма, на которые никогда не отвечал.

Иные были написаны древним, образным слогом и говорили о «ложе любовной встречи, непоколебимом как утес», и о «волнах, оживляющих тени лица», и о «потоках, разверзающихся, чтобы сомкнуться вновь...»

Другие были безыскусственны, бесконечно нежны, полны невинного пафоса первого признания девичьей любви...

Долгое время эти письма оставляли его нетронутым и холодным, как статуя Будды, воплощением которого он казался. Но молодой жрец был не Буддой, а лишь слабым человеком, и положение его становилось невыносимым...

Однажды вечером в храм вошел мальчик, вручил ему письмо, шепотом назвал имя отправительницы и скрылся в темноте.

Храмовой служитель, немой свидетель этой сцены, рассказывал потом, что священник прочитал письмо, вложил его обратно в обложку и положил на коврик, рядом с подушкой, на которой, коленопреклоненный, он всегда совершал свои молитвы. Долгое время он провел в глубоком раздумье, потом достал письменные принадлежности, написал письмо, адресовал его своему духовному начальнику и оставил на столе. Потом посмотрел на часы и справился с японским расписанием железнодорожных поездов. Было очень поздно; ночь была темная, бурная...

Он бросился на колени перед алтарем, совершил короткую молитву и поспешно вышел. Дошел он до вокзала в тот момент, когда экспресс из Кобе на всех парах подлетал к дебаркадеру. С быстротою молнии он бросился на рельсы, и пыхтящее чудовище покрыло его...

Крик ужаса вырвался бы из уст боготворивших священника при виде того, что осталось от его бедного, преходящего тела, когда поезд умчался, оставив за собою на рельсах какую-то бесформенную массу...

Нашли письмо, написанное им к своему начальнику. Он кратко извещал о том, что силы его истощились, что сопротивляться он больше не в состоянии, что он решил умереть, чтобы не подпасть греху... Другое письмо еще валялось на полу, там, где он оставил его; женское письмо, в котором каждое слово — тихая, смиренная ласка... Как все подобные письма (их никогда не посылают по почте), — оно не было помечено числом, не было в нем ни имени, ни инициалов, и конверт был без адреса... В переводе оно гласит приблизительно так, хотя наш жесткий, негибкий язык не в состоянии передать всей его прелести:

Смелость моя безмерна, и я не дерзаю надеяться на снисхождение. Но я не в силах скрыть своих чувств, я должна сказать вам все, и вот я пишу вам... Что сказать вам обо мне, о моем ничтожном, маленьком «я»... Позвольте мне сказать, что лишь в тот день, когда на празднике «дальнего берега» очи мои увидели вас, впервые мысль моя пробудилась; и с тех пор я не знаю забвенья... С каждым днем я погружаюсь все глубже в думы о вас; думы эти во сне витают надо мною; но, пробуждаясь, я не вижу вас; я понимаю, что обманчиво было видение, что действительность пуста, — и слезам моим нет удержу... Простите, что обреченная быть в этом мире жалкой женщиной выражает желание стать близкой к столь возвышенному и прекрасному... Грубо, безумно должно казаться вам, что я не украшаю своего сердца, что я даю ему терзаться и жаждать того, что недосягаемо для меня, как небо. Но не может успокоиться это бедное сердце, и из глубины его всплывают несчастные, немощные слова; несмелой, неумелой кистью я записываю их и посылаю вам; я прошу вас, удостойте меня сострадания; я заклинаю вас, не встречайте меня суровой речью... Пожалейте меня... поймите... ведь это письмо — перелившееся чувство мое... Благоволите понять и справедливо оценить мое сердце; оно окутано страданием, — оно взывает к вам и теперь, мгновение за мгновением ждет ответа, ждет счастья...

Все доброе и благое призываю на вашу главу,

Сегодняшнего числа,

от некой, несмотря на все ее ничтожество,

знакомой вам.

Желанному, любимому, почитаемому

я шлю это письмо.

Я отправился к одному из моих японских друзей, буддийскому ученому, чтобы узнать, как он смотрит на это событие с религиозной точки зрения.

Мне это самоубийство казалось героизмом. Не так — моему другу. Слова осуждения полились из его уст; он говорил, что самоубийство не избавляет от греха, что самоубийца в глазах Учителя — духовно потерянный, недостойный общения со святыми мужами безумец. Таким безумцем был и молодой священник, если он думал, что, убивая тело, он умерщвляет и источник греха в душе...

— Но, — возразил я, — ведь жизнь этого человека была чиста и прозрачна, как горный ручей... Предположите, что он покончил свою жизнь самоубийством, чтобы невольно не ввести во искушение других.

Мой друг иронически улыбнулся, потом промолвил:

— Жила однажды знатная японка, необыкновенно красивая, и захотелось ей пойти в монастырь. Она отправилась в храм и заявила о своем желании. Но верховный жрец сказал ей: «Вы очень молоды и жили всегда придворной жизнью. В глазах светских мужчин вы очень красивы, и красота эта будет для вас вечным искушением, мирские радости будут вечно манить вас. И не горе ли какое, мгновенное, преходящее, заставляет вас бежать от мирской суеты и искать умиротворения в тихой обители? Нет, я не могу принять вас в общину». Но она продолжала упрашивать его, и чтобы покончить разговор, жрец