Физиономия была отталкивающей, а из глаз смотрела жестокая ненависть, вспышку которой воздерживало только положение.

– А с этим, пане полковник, что делать? – спросил солдат. – Мы о нём не рапортовали, потому что его наши позже привели; он приехал в богатой карете, когда отступали, хотел спрятаться в кусты, но его наши сцапали. Пане полковник, давайте хоть этого одного повесим. Людям на сердце как-то легче было бы, когда за стольких наших хоть бы один болтался; об этом прошу, пане полковник, это какая-то татарская морда, что нечего жалеть.

Во время этой речи пленник поглядывал исподлобья, но молчал. Затем Наумов воскликнул:

– А это Никитин!

Офицер вздрогнул, долго смотрел на польского командира, и сказал мрачно по-русски:

– Ха! Ха! Святослава Александровича повстанцы сделали аж полковником! Гм! Берегитесь, как бы потом они вас ещё выше не подняли!

В первые минуты только злоба через него говорила, но он скоро опомнился.

– Но, вы, старый товарищ, Ствятослав, ведь не дадите сделать мне вреда; раз барона освободили, то и меня должны освободить.

– Барон мне жизнь спас, – сказал Наумов, – что до вас, поручик Никитин, от всего сердца я рад бы сохранить вам жизнь. Но заметьте, что вы сами виноваты в том, что наши солдаты требуют возмездия. Вы ведёте войну с нами, ломая всякие правила, принятые в цивилизованных народах, добиваете раненых, издеваетесь над пленными, нашего госпиталя уважать не хотите; разве странно, что за столько жертв наши желают расплаты той же самой монетой?

Никитин молчал.

– А разве я виноват в том, что делают другие? За что я буду искупать чужие грехи?

Разговаривая так, они приблизились друг к другу, перед ними стояла толпа, видимо, привлечённая той надеждой, что полковник хоть одного русского прикажет повесить.

– Паны братья, – обратился к ним, подходя, Свобода, – как к полякам, обращаюсь к вам: месть не в обычаях благородного народа, мы учим варваров мягкости нашим поведением; пусть сегодняшний день, памятный нам, будет днём прощения. И тот и другой были моими товарищами по оружию, пусть идут свободно.

– С вашего позволения, – отозвался Боциан, вынимая изо рта короткую трубку. – Мы великодушны – это очень прекрасно, но эти бестии только над нами смеются, а подражать вовсе не думают. Мы отпускаем солдат на слово, что с нами больше биться не будут, а через три дня потом они так хорошо отпускают себе грехи, что мы их снова берём в плен второй раз и отпускаем снова; а что они с нашими делают? Добивают, где поймают; уже пора это великое милосердие оставить в покое.

– Эх! – отозвался другой с рукой на перевязи. – У этого татарина такое зло из глаз смотрит, что я бы его обязательно повесил.

– Полковник, хоть этого одного! – повторили хором Другие.

– Братья и товарищи, прошу вас, за этого одного, – сказал Наумов, прижимая к груди руку. – Сделайте это для меня и позвольте, чтобы ему дали свободу. Пусть идёт к своим и рассказывает, как мы обходимся с пленными.

– Ну, ну! Воля ваша, пане полковник, – сказал Боциан. – Не дай Боже, чтобы вы попали в его руки, потому что он вас, верно, не простит.

Наумов, видя сильное раздражение и боясь, как бы его сильней не упрашивали, шепнул Книпхузену:

– Забирайте его и уходите.

Не долго думая, барон толкнул Никитина, подал руку полковнику и, взяв приготовленный пропуск, спешно начал выбираться. Никитин, едва кивнув головой своему избавителю, поспешил за бароном. Из соседней деревни была взята фура для перевозки захваченных карабинов и ранцев, барон с товарищем сели на неё, а Никитин, дав по шее вознице, велел ему ехать как можно быстрее, чтобы выехать из лагеря. Сперва оба молчали, но когда очутились в поле, Никитин первый сказал понуро:

– А! Собаки! Пусть мне кто-нибудь из них попадётся в руки! Я не буду таким глупцом, чтобы отпустить на свободу. Они мне заплатят за тот страх, которого я натерпелся, пока меня не освободил этот герой Наумов… О! Если бы я его схватил, висел бы у меня… и так верёвка его не минует!

Книпхузен усмехнулся.

– Добрый из тебя товарищ! – сказал он.

– У меня нет ни товарища, ни брата, – прервал Никитин, – кто на стороне этих проклятых ляхов. Народ весь поубивать, женщин в Сибирь загнать, костёлы пожечь, города разрушить, леса вырубить, а прислать сюда нашего брата русского; пусть он тут землю берёт и хозяйничает, тогда будет мир. Раз и навсегда это завершить; когда четыре миллиона трупов сгниёт, земля для нас после этой грязи будет более плодородной.

– А что там о нас история напишет? – спросил барон.

– И история, и историки пусть себе пишут что захотят, лишь бы мы победили и имели деньги и силу; они смогут сделать нас героями! У нашего царя достаточно золота, чтобы купить себе таких, которые поймут, покажут, что мы совершили великое дело.

И он дико рассмеялся.

Он невольно угадал, что вскоре вся русская журналистика должна была сделать.

* * *

После отъезда Наумова из Варшавы Магда и Ления, видя, что преследования увеличиваются, а мать болеет и нуждается в отдыхе, решили поехать к одному из братьев, который с недавнего времени жил в деревне. Перешла ему от жены маленькая собственность в Плоцком. Женщинам казалось, что, чем дальше от очага, тем меньше будут переносить притеснение русских.

Возможно, у них на уме было и то, что в случае каких-нибудь событий в государстве, они будут более полезными в провинции. Наконец, может, Магда, не признаваясь в этом, питала какую-то надежду, что там скорей увидит Наумова. Таким образом, они выехали из Варшавы, прощаясь с ней не без тоски, потому что были привыкшими к этой городской жизни, и никогда другой не знали. Самым дальним пунктом их деревенских экспедиций бывали Беляны, Мокотов, Биланов, а редко когда Озёрна и Милосна. В этой деревенской жизни, такой отличной от городской, всё для них было полно удивления и тайн; их восхищала природа, известная им больше по книжкам, чем из реальности, удивлял крестьянин, которого до сих пор видели только на рынке и в романах Грегоровича. Настоящие леса, широкие поля, немытые пейзажи, невозделанные, казались им гигантскими и дикими, а когда пришлось познакомиться с одной стороны с обилием деревенской жизни, с другой – её простотой, должны были пройти послушничество, которое для весёлых девушек было постоянной забавой.

Деревенька пани Феликсовой Быльской была маленькой, но одной из наиболее счастливо расположенных в околице. На неплохой песчаной почве, близ судоходной реки, с прекрасным лесом и старинной шляхетской усадебкой, окружённой