– Ой, а шо это? Воду отключают или шо? – Катя, разглаживающая влажную от клея бумагу, обернулась. Девушка. Молоденькая совсем, темноволосая, кудрявая.

– Нет, это я кровать продаю. Хорошая кровать, большая, удобная. И почти совсем новая. – Она вдруг заговорила голосом рыночного зазывалы и сама смутилась от этого. – Только очень большая. Купили… ну, в общем, так получилось, что купили неподходящего размера, теперь вот… Я недорого отдам, если вам нужно. Только она очень большая.

Девушка, назвавшаяся Оксаной, попросила подождать у подъезда:

– Вы только пока никому не отдавайте, то есть не продавайте, добренько? Я с мужем только посоветуюсь и вернусь, добренько?

В Катиной спальне Оксана ходила вокруг кровати, смотрела на нее как на единорога, охала и восхищалась:

– Ой, божечки, яка роскошь! А там, в головах, потрогать можно? Ой, гладенько! А посидеть можно? Мягонько! А сколько вы хотите? Все ж таки не новая, не совсем же ж новая, да?

Позже, когда неразговорчивый и плохо выбритый мужчина, сунув в Катину руку оговоренную сумму, перетаскивал разобранную кровать в квартиру двумя этажами выше, Оксана полушепотом поведала Кате, что муж у нее хоть и на вид суровый, но хороший и ласковый; что познакомились они тут, в Москве, хотя сами не местные; что вообще-то он как бы и не муж пока, но обещал жениться, когда немного обживутся и устроятся.

– А я тут сосисками торгую, знаете? Ко мне многие ходят из нашего дома. Сосиски, ковбаса, сало. Мне из Запорожья сумками возят – а я торгую. Вы приходите, у нас все свеженькое, даже детям можно!

На следующий день вечером Катя открыла телефонную книжку. Почти все записи – маминым уверенным почерком, четко, ясно, структурированно: фамилия-имя-отчество, телефон домашний и рабочий, адрес с индексом. Изредка Катины круглые, невзрослые, несерьезные буквочки: подружки по классу, двору, кружкам и секциям. Почти никто не помнится. Ну, значит, и не надо. Сегодня ей нужны были всего два номера: Ленки и тети Тамары. Главное, чтоб они никуда не переехали. Или хотя бы оставили свои новые номера нынешним жильцам.

Ленка, как и ожидалось, нашлась на странице с букой «Х». А тетю Тамару пришлось поискать: Катя напрочь забыла ее фамилию, а может, и не знала никогда. А, вот. Фундикова Тамара Андреевна. Смешная какая. И как будто с ошибкой – скорей всего, попалась полуглухая паспортистка, написала «д» вместо «т». Совсем тете Тамаре не идет это «Фундикова».

После недолгого и какого-то напряженного разговора с тетей Тамарой Катя набрала Ленкин номер. Они проболтали два часа, еще столько же – на следующий день, а на третий день Ленка завалилась к ней с ночевкой, притащив целую кучу подарков – для Таши, для Кати, для Катиной кухни, ванной, спальни. Они хохотали сами, бегали по квартире от хохочущей Таши, что-то готовили и все время ели.

Примерно через неделю она наконец встретилась с тетей Тамарой (Ташу на целый день забрала Ленка, пообещав вернуть ее вечером, когда Катя справится со всеми намеченными делами). Встреча с маминой подругой получилась короткой и сумбурной. Тетя Тамара торопилась, что-то бормотала о частном портном, которого ей посоветовала подруга, на Катины вопросы отвечать не хотела, обещая: «Потом, потом, Катюша, потом». Просто присела на лавочку рядом с Катей и сунула ей в сумку картонную папку и не слишком толстый конверт:

– Это документы всякие и деньги. Довольно много ещё осталось. Мама твоя долго копила, наверное… хотела, чтобы ты… вы ни в чем не нуждались. Там же – подробный отчет, по месяцам – за что я платила, сколько приносила и отдавала этому… ну, Вале. А вот еще я нарисовала, как идти… К могиле. Давай покажу и расскажу. Ты когда соберешься, позвони мне, ладно? Я могу проводить. Я там бываю… иногда.

Схема и подробное описание дороги не пригодились. Листок, с двух сторон исписанный узким, как муравьиная тропа, тети-Тамариным почерком, бесполезно лежал на дне рюкзачка. Или вообще был забыт дома. Катя шла по вешкам, по мысленным зарубкам, и это оказалось легко. Ее память, так долго не желавшая вмещать в себя фамилию педиатра, название детских капель от насморка, имя-отчество работницы собеса и еще множество сведений, составляющих жизнь, впитала в себя подробности дороги на кладбище мгновенно. Так всасывала воду подаренная Ленкой новомодная тряпка, которая очень нравилась Таше. Она хохотала и требовала повторения фокуса, так что Катя снова и снова наливала в эмалированную миску воду – не меньше литра, опускала туда пористый квадратик размером с носовой платок – и вуаля! – воды не оставалось даже на донышке! Еще раз? Ну, хорошо. Отжимаем, наливаем, опускаем – ух ты, снова получилось! Нет-нет, теперь пора спать. Мой цветочек, мое солнышко, моя сладкая девочка, где же я была почти три года, сколько же я пропустила!.. Не пропустить бы нужный поворот с главной аллеи. Нет, не должна. Не пропущу.

С погодой повезло. Июнь вдруг опомнился и повернулся к людям теплым летним боком. По ночам бурчал громом, швырялся стрелами молний, туго натягивал между небом и землей струны ливней. После рассвета промакивал солнечной губкой мокрые тротуары, шумно дышал в кроны деревьев, стряхивая затаившиеся в тени капли. К девяти утра от полуночного дождя осталась только свежесть, которая в подвижной тени берез казалась особенно нежной. На обочинах кладбищенской аллеи лежали сваленные в кучи безлистые черные ветви – обломанные зимними ветрами и срезанные весной, во время субботников и плановых уборок. Срезанные почему-то было особенно жалко.

Первую вешку Катя приметила издалека. Вспомнила голос тети Тамары: «Там памятник такой, из черного гранита, в виде горы, что ли. Звезда выбита, и фото молодого военного. Фамилию не помню, но памятник приметный, не пропустишь». Точно, вот они – черные горы. Фотография в парадном мундире, некрупные звезды на погонах. Двадцать восемь лет от рождения до последнего вздоха – в тысяча девятьсот восьмидесятом. Могила ухоженная, просторная, прямо внутри ограды – дерево. «Раскудрявый клен зеленый, лист резной, я влюбленный…» Мама любила эту песню. И фильм. Спи спокойно, раскудрявый, а мне направо, вон до той когда-то голубой оградки с серым могильным камнем и двумя туями – уставшими от зимы, с ветвями, будто тронутыми ржавчиной. Могила двойная: мужчина и женщина, одинаковые фамилии, разные отчества. Он старше на пять лет, но она ушла раньше – на целых два года. Лица в голубоватых овалах полусмыты временем. Кладбищенский импрессионизм: все зыбко, нечетко, мимолетно. Но вы ведь были счастливы вместе? Хочется, чтоб да. Пусть да. Пожалуйста.

Три