было решиться заявиться к Кате домой без приглашения и разрешения. И как он подкупил девочку в деканате дорогущими конфетами, чтоб она дала ему адрес. Как Ирина Александровна постепенно слабела, а Катя этого словно не замечала: лежала в своей комнате, почти не выходя и ни с кем не разговаривая. Как он пытался сказать ей, что мама умерла и что завтра похороны, а она смотрела непонимающе, улыбалась дебильной улыбкой, а потом отворачивалась к стене и снова засыпала. Она вообще спала как сурок или как медведь зимой; впала в анабиоз, как лягушка или кто там еще замирает и становится таким холодным, что и не скажешь, что живой. И рожала она, кажется, тоже во сне. Благо роды были платные, в лучшей клинике, заранее оплаченной Катиной мамой; так что никто – ни врачи, ни медсестры, ни санитарки – так и не спросил, почему роженица ведет себя как сомнамбула или недоразвитый ребенок. Вальки на родах не было, но он встречал их и нес нарядный, в кружевах и лентах, кулек, как будто он и есть отец. Но цветы из его рук Катя не взяла, и пышный дорогой букет в результате несла Тамара Андреевна, а Катя просто шла рядом все с тем же отстраненным, каким-то инопланетянским видом.

Он мог бы рассказать, как вставал к Таше по ночам, как переодевал ее, купал. Как Катина дочь все больше становилась похожа не на зверька, а на человека. Как она училась улыбаться и ходить, как стала узнавать Вальку и как он учил девочку первым словам. Это он, он научил Ташу назвать Катю «мамой», он и никто другой!

Он хотел рассказать про их первую с Катей ночь. И пусть это случилось днем, но так вроде принято говорить – «первая ночь», для романтики и ностальгических воспоминаний в старости. Он бы мог сказать, что он не сволочь какая-то, что Катя была не против, а очень даже за, и тогда, и после, много-много раз!

Но он не сказал. Уложился фраз в десять. Может, в двадцать. И каждая из них стала камнем, по которым Катя всю оставшуюся жизнь будет перебираться памятью через эти три года.

– Имя для моей дочери выбрал ты? – Катя смотрела на Вальку, не отрываясь, словно хотела прочесть на его лице все, о чем он умолчал.

– Нет. – Валька выдохнул это с таким облегчением, что в Катиных глазах мелькнуло удивление. – Это мама… в смысле, твоя мама, то есть Ирина Александровна попросила. После УЗИ, когда стало ясно, что у тебя девочка. Ты помнишь, как… – Катя нахмурилась, и Валька не закончил вопрос. – В общем, она сказала, что Наталья – имя ее матери, твоей бабушки. Что ты родилась уже после ее смерти, поэтому ее не помнишь, но что она была очень хорошая. И что в детстве ее звали Ташей.

– Хорошо, – Катя закусила губу, немного подумала, глядя куда-то за Валькину спину, и повторила: – Хорошо. У меня есть к тебе еще несколько вопросов. Когда ты на них ответишь, я пойду спать. А ты соберешь свои вещи и уйдешь. И больше никогда сюда не вернешься. Никогда. Забудешь этот адрес, меня, Ташу и даже наши имена. Ты понял меня, Валя? Утром тебя здесь быть не должно.

Катя говорила мягко, даже ласково, и Валька, глядя на ее шевелящиеся губы, на морщинку между бровями (откуда? еще неделю назад не было!), на все ее лицо – худое, бледное, родное, не сразу понял смысл произносимых слов. А поняв – ахнул, отшатнулся на стуле и зажал себе рот паническим, каким-то бабьим жестом.

– Хорошо, – снова сказала Катя. – Я вижу, ты все понял. А теперь – вопросы. На сложные ты уже ответил, остались только простые.

Она спросила, сколько ему должна: «Ты, наверное, тратил на нас свои деньги. Сколько? Я все верну. Может, не сразу, но верну. Оставь мне свой адрес, я буду переводить постепенно, когда выйду на работу».

«Сколько ты мне должна? Три года жизни! Всю жизнь – и свою, и Ташину! Да вы без меня!.. Вы бы без меня не выжили! Я всего себя – вам, я для вас!..» Он прокричал все это внутри, весь сжавшись, сдерживаясь изо всех сил, чтоб не смахнуть со стола тарелку из-под проклятых блинов, которые стояли теперь в горле, не давая говорить и дышать.

– Тебе, может, подумать надо? Или посчитать? Напиши тогда на листочке сумму и адрес. – Катя встала, потянулась рукой к открытой полке, остановила себя и вышла с кухни. Через несколько минут вернулась с синим карандашом и листом бумаги, с которого на Вальку таращился бегемот – пузатый, с раскрытой хохочущей пастью, совсем как живой, хоть и обозначенный всего несколькими штрихами. А рядом – Ташины каракули. Наверное, пыталась повторить Катин рисунок, но Ташин зверь был больше похож на крокодила или даже сороконожку. – Вот. У тебя должны быть еще телефоны тети Тамары, да? Напиши тоже, все, что знаешь. Все, Валь.

Он схватил ее за руку, когда она уже почти вышла. Схватил, потянул к себе, сжимая предплечье с такой силой, что Катина кожа вылезла между пальцев как мягкое тесто.

– Я спас тебя, спас тебя и Ташу, – шипел он в искаженное болью лицо, в глаза, которые зажмурились ненадолго, но потом раскрылись во всю ширь, ошпарив его ненавистью.

– Спас, значит. – Катя не пробовала вырвать руку, даже отстраниться не пыталась. – Спас. Молодец. Спасибо тебе. Я только спросить хотела: как часто ты меня спасал? Каждый день? Три раза в неделю? – Катины губы почти не двигались, и Вальке на секунду показалось, что все эти слова, одновременно несправедливые и правдивые до мурашек, произносит не она, а кто-то за ее спиной. – Меня же тут… не было! – Катя со всей силы стукнула себя кулаком ниже ключиц. Прозвучало неожиданно гулко, словно там, за бледной кожей и костяной решеткой была только пустота. – Я ведь… почти мертвая была. Каково это, трахать мертвую, а?! Ну, скажи. Чего ты молчишь?

Он не оставил ключи, хотя замок не нужно было закрывать снаружи. Катя, просидевшая последние два часа в детской, прямо на полу, подперев дверь спиной, вышла из комнаты только тогда, когда клацнула защелка. Шла по квартире на цыпочках, заглядывая по очереди в ванную, туалет, спальню, кухню и везде включая свет. В квартире больше не было ни Вальки, ни его вещей, только тяжелый запах мужского пота и еще чего-то. Может, ее страха.

Она прошла по всем комнатам, открыла настежь окна – не форточки, а рамы целиком, широко, насколько смогла.