Остановилась посреди спальни, глядя на распахнутую постель, где разноцветной грудой лежали пустые пакеты. Ахнула, побежала к входной двери, кинулась проверять замки: верхний закрыт, а нижний? А цепочка? А засовчик – маленький, ни от чего, кажется, не способный защитить? Трясущимися руками задвинула, повернула, навесила, изо всех сил дернула дверь, словно проверяя на прочность, и еще и еще, и еще! И, опустившись на шершавый придверный коврик, вцепилась руками в волосы и закричала – беззвучно, одним лишь раззявленным ртом.

Позже, сидя на полу у Ташиной кровати и прислушиваясь к ровному дыханию дочери, впитывая всем телом ее запах – медовый, травяной, весенний, – думала о том, как странно работает человеческий мозг. Так долго, немыслимо, нечеловечески долго ничто не могло пробудить ее. А изменила все одна ночь – ночь, когда ее дочь почти перестала дышать. И, глядя на врачей, на их белые халаты, слушала их переговоры: «Ложный круп на фоне вирусной инфекции, антигистамин давай, что там у нас есть? Придержи, поверни, ага, хорошо, везем в стационар для наблюдения». Она ярко, как будто это было вчера, вспомнила другую ночь. Или вечер.

Тогда люди в белых халатах больше суетились и громче говорили, на их лицах читались обеспокоенность и безысходность. Мама лежала на кровати в своей комнате, той самой, где сейчас спит Таша и сидит Катя. А тогда, в ту самую ночь – или вечер? – Катя стояла в дверях и смотрела на маму, на ее белое лицо, на мужские руки, которые прикладывали стетоскоп к маминой груди. А потом заплакала Антонина Антоновна, заскулила как брошенный щенок, протянула руки вперед и что-то сказала про маму, но Катя не хотела слушать, не хотела там быть, не хотела знать ничего, ничего, ничего! Она бочком вышла, крадучись проскользнула к себе, плотно-плотно закрыла дверь, легла в постель, укрылась с головой, закрыв уши. И уснула. Уснула на три года.

Уборку в квартире Катя затеяла с самого утра. Посадила Ташу рисовать, а сама ходила по квартире с теми самыми пакетами, которые не пригодились Вальке, и собирала урожай, выросший за время беспамятства. Мужской шампунь, кондиционер, одеколон, бритвенный станок. Несколько непарных носков и футболка большого размера, выполняющая роль половой тряпки. Реклама доставки еды – пицца, суши, вок. Газеты – спортивные и с телепрограммой. В комоде в спальне нашлась шкатулка, в которой мама всегда хранила деньги. Приличная стопка купюр, и рублей, и долларов, лежала там и сейчас. Рядом со шкатулкой обнаружились презервативы: несколько целых пачек, одна початая, но не раскрытая, а полуразорванная. Катя, простояв несколько минут у открытого ящика, обернула руку пакетом, взяла пачки и отправила их в мусор. Постельное белье с двуспальной кровати она тоже поначалу сунула туда же, но, чуть подумав, достала и запихнула в стиральную машину, выбрав самую длинную стирку на самой высокой температуре.

Вскоре раздался звонок в дверь: пришел сосед-столяр, которого Катя знала с детства. Он жил в соседнем подъезде, и его телефон был записан в старой записной книжке. Без лишних слов Николай Сергеевич поменял замок, на прощанье сказав лишь: «Рад, что ты уже в порядке. А мама твоя… В общем, земля пухом». Еще он подмигнул Таше, а Катю зачем-то погладил по голове.

Потом Катя и Таша пообедали овощным пюре из маленьких баночек и вермишелью. И пили чай с сухариками. После Таша спала, а Катя возилась на кухне, переставляя и перекладывая посуду и продукты так, как они лежали раньше. Чашки на этой полке, тарелки на той. Тут крупы, там консервы. А тут пусть будут Ташины полезные сладости: сухофрукты, мармелад без сахара, печенье в виде рыбок и медведей. На открытой полке – телефонная книжка, стаканчик с карандашами и ручками, нарезанные листочки, на которых так удобно черкнуть неважный телефон или записку: «Суп в холодильнике, буду поздно, целую». Таша пока не умеет читать, но скоро научится.

Вечером, принимая душ, Катя заметила, что трет себя мочалкой не просто сильно, а с каким-то остервенением. И поняла наконец, почему весь последний год, с тех пор как она начала медленно и словно нехотя выплывать из глубин забытья и бесчувствия, кожа на руках, ногах, животе так часто казалась ей шершавой, исцарапанной. Валька удивлялся, покупал ей крем, даже хотел отправить к врачу: «Вдруг это экзема? Или еще что-то опасное?» Катю передернуло. Крем там, на полке. Его тоже нужно выбросить. Она сама сходит в магазин, будет открывать изящные баночки, нюхать, капризно спрашивать у продавщицы: «А он хороший? Действительно хороший? А вы сами пользовались? Если нет, то как вы можете быть уверены?» Она выберет самый лучший, самый дорогой. Она снова будет выбирать сама – что есть, во что одеваться, с кем спать… Катя снова вздрогнула, повесила мочалку на крючок, прибавила напор и сделала воду настолько горячей, что едва терпела. А потом, не двигаясь, стояла под хлесткими, почти избивающими ее струями, словно наказывала себя за все, особенно за последние месяцы. Нужно было выгнать его раньше. Намного раньше! В тот самый день, когда она впервые ощутила Вальку как странный нарост на своей жизни, возникший непонятно откуда и когда. Как паразита, питающегося ею. Она не могла понять, кто сейчас вызывал у нее большее отвращение: Валька, который когда-то был почти другом, и она об этом помнила всегда, или она сама, позволившая сделать это с собой. Делать это с собой. Почему она не выгнала его раньше, почему?! Она тоже виновата. Виновата! Но сейчас все сделала правильно. И что бы Валька сегодня ни сказал, как бы ни оправдывался, ему бы все равно пришлось уйти. А последнее, что он сказал… Что спас ее. Может быть, это правда. Даже наверняка. Но не все хотят быть спасенными кем угодно и какой угодно ценой.

Выйдя из душа, распаренная и словно промытая изнутри, Катя зашла в спальню. Двуспальная кровать была похожа на хищное приземистое животное, затаившееся в темноте. Катя покачала рукой пружинистый матрас, отошла, снова вернулась, а после, захватив подушку и одеяло, отправилась в гостиную и постелила себе на диване. Там она и спала не меньше недели, заходя в спальню лишь за необходимыми вещами. Но однажды вечером, уложив Ташу, она села за кухонный стол, прихватив ручку, бумагу и ножницы, и вывела в центре листа: ПРОДАЕТСЯ. Надо попробовать. Лучше бы, конечно, подать объявление в какое-нибудь «Из рук в руки», но, может, охотники до такой мебели найдутся и в их доме? Сегодня она напишет три-четыре объявления, наклеит на свой и соседние подъезды, потом можно будет