на то, что приятель лгал им в лицо. Он горячо любил лжецов, которые продолжали сочинять, даже когда вранье становилось очевидным, потому что никто с этим уже не мог ничего поделать, что, в свою очередь, являлось очередным доказательством бессилия человека перед другими людьми. Джейми ни в чем сознаваться не собирался, и Тернеру только и оставалось, что наблюдать за мальчишками и событиями у подножия холма.

Эрл не умер. Но и к работе не вернулся. Этого требовало врачебное предписание. Они узнали о нем через несколько дней. А по прошествии недель познакомились и со сменщиком Эрла – великаном по имени Хеннепин, обладателем куда более гнусного нрава, от чьих жестоких прихотей пострадал впоследствии не один мальчишка. Но зато в тот первый вечер никого из них не вздернули, а позже доктор Кук вынес вердикт, что причина приступа Эрла – в особенностях его организма, у него, дескать, в семье уже случалось подобное; тогда Тернер и вовсе перестал обдумывать побег.

Перед самым отбоем они с Элвудом стояли у большого дуба, растущего напротив общежития. В кампусе воцарилась тишина. Тернеру хотелось курить, но его сигареты так и остались на складском чердаке. Вместо этого он начал насвистывать ту самую песню Элвиса, которую обычно напевал во время их поездок Харпер.

Стрекот ночных насекомых потихоньку нарастал.

– Ну и история с Эрлом вышла, – сказал Тернер. – Дерьмище.

– Жаль, меня там не было и я не видел, что да как, – сказал Элвуд.

– Ха.

– Лучше б Спенсера отравили, – продолжал Элвуд. – Вот от этого был бы прок. – Он притронулся к тыльной стороне бедра – он всегда потирал это место, когда вспоминал о Спенсере.

Они услышали ликующие возгласы. Надзиратели зажгли рождественские огоньки у подножия холма, и ребята выглянули полюбоваться на плоды трудов последних недель. Зеленые, красные и белые фонарики, протянутые меж деревьев и зданий южного кампуса, проложили маршрут праздничного веселья, а чуть дальше, у ворот, поблескивал во мраке гигантский Санта, точно внутри у него пылало адское пламя.

– Вот это да, – сказал Тернер.

А за Белым домом мерцающие гирлянды оплетали старую водонапорную башню. Пока их к ней прикрепляли, один белый парнишка даже свалился с лестницы и сломал ключицу. Огоньки обвивали деревянные Х-образные подпорки, оплетали огромную цистерну, очерчивали треугольную верхушку. Башня походила на космический корабль, который вот-вот отправится в путь; что-то это напомнило Тернеру – чуть позже он понял что: парк развлечений Фан-таун из рекламы, которую крутили по телику. Дурацкая веселая музыка, машинки на автодроме, американские горки, «атомная ракета». Мальчишки иногда обсуждали это место – строили планы, как побывают там, когда окажутся на воле. Тернеру это казалось страшно глупым. Цветных к таким диковинкам никогда не подпустят. Но прямо сейчас она была перед ним – устремленная в небо, опутанная сотнями мерцающих огоньков, – ракета, ждущая старта. Она полетит во тьму к другой темной планете, которую отсюда не разглядеть.

– Красиво, – сказал Тернер.

– Мы потрудились на славу, – отозвался Элвуд.

Часть третья Глава одиннадцатая

– Элвуд! Он что-то неразборчиво проворчал в ответ из гостиной. За окном виднелся кусочек Бродвея: мастерская по ремонту обуви «Сэммис», закрытое турагентство и разделительная полоса шоссе, уходящая вдаль в направлении проспекта. В поле его зрения, ограниченном пространством в форме трапеции, город выглядел так, точно его поместили в стеклянный снежный шар, в его личный шар. Тут было удобно курить, к тому же он нашел способ примоститься у подоконника, чтобы не ныла спина.

– Пойду схожу за льдом, это же просто невыносимо! – крикнула Дениз и заперла за собой входную дверь. Ключи он вручил ей на прошлой неделе.

Его-то жара не донимала. Этот город умел состряпать невыносимое лето, бесспорно, но местный зной южному и в подметки не годился. Жалобы ньюйоркцев на жару, которыми они сыпали и в метро, и в кабаках, смешили его с самого приезда сюда. А еще первый день его пребывания в городе пришелся на забастовку мусорщиков, но тогда был февраль. И потому воняло не так уж и сильно. А сейчас, стоило только покинуть вестибюль на первом этаже, в нос сразу же бил такой густой смрад, что хоть мачете режь. Он приехал всего на второй день протестов.

Стихийная забастовка шестьдесят восьмого года: до того неприятный сценарий знакомства с городом, что он подумал, будто Нью-Йорк нарочно так зло над ним подшутил. Переполненные железные мусорные баки, выстроившиеся на тротуарах, не вывозили уже несколько дней, к тому же их успели завалить огромными мешками и картонными коробками с мусором поновее. Первое время он избегал общественного транспорта – хотел сам разобраться на местности, да и в метро никогда прежде не ездил. От Портового управления до городской окраины он ходил пешком; шагать напрямик попросту не получалось – приходилось петлять между горами отбросов. Подойдя к «Статлеру» – общежитию на 99-й улице, – он увидел, что его обитатели протоптали между двух гигантских мусорных куч тропинку к входной двери. Повсюду сновали крысы. Если бы кто захотел вломиться в комнаты на втором этаже, достаточно было бы просто взобраться на эти завалы.

Управляющий выдал ему ключ от комнаты на четвертом этаже, в самом дальнем крыле. Это была настоящая парилка с единственным туалетом на этаже. Эту ночлежку ему в самых жутких тонах описал один парень, с которым он работал в Балтиморе. На самом деле все оказалось не так уж плохо. Он останавливался в местах и похуже. Через пару дней он купил чистящее средство в универсаме сети «Эй-энд-Пи» и по собственному почину вычистил туалет и душ. Больше никто тут себя подобным не утруждал – еще чего. Где только он не драил вонючие унитазы, не сосчитать.

На коленях, посреди зловония. Добро пожаловать в Нью-Йорк.

Спустившись вниз, Дениз пересекла Бродвей и исчезла из поля его зрения. Если смотреть на скверик с улицы, то он, скорее всего, покажется вам опрятным. Но если взглянуть на деревья и лавочки с четвертого этажа, то сразу бросается в глаза мусор, забивший решетки вентиляции метро и разбросанный по тротуару. Бумажные пакеты, банки из-под пива, бульварная пресса. Мусор кочевал по городу, наметая целые горы. Последняя забастовка наконец-то высветила то, что он видел с самого начала: городом правил беспорядок.

Он потушил сигарету о дно чайной чашки и подошел к дивану, стараясь избегать болезненных движений. С тех пор как он сорвал себе спину, иногда он чувствовал себя вполне сносно, но стоило только забыться и сделать резкое движение, как вдруг – дзынь! – и по телу растекалась боль, точно его позвоночник был гонгом, по которому стукнули колотушкой. Дзынь! – пока сидел на унитазе, дзынь! – пока натягивал штаны. Он взвизгивал, точно собачонка, и на несколько минут сворачивался на полу. Плитка в ванной холодила кожу. Сам виноват. Никогда не угадаешь, что в этих коробках да ящиках. Однажды, когда они перевозили вещи старика-украинца – копа, который вышел на пенсию и решил перебраться в Филадельфию, к племяннице, – он нагнулся, чтобы поднять ночной столик, и что-то в спине хрустнуло. Ларри потом рассказывал, что этот звук он услышал из коридора. Коп хранил в этих ящиках гири – триста фунтов веса на случай, если ему посреди ночи вдруг приспичит их потягать. А на прошлой неделе он потянул спину, пока возился с большим деревянным бюро, совсем не страшным на вид; вот только он взял дополнительные смены, чтобы подзаработать побольше. И был сонным и неуклюжим. «Полегче-ка с этим датским модерном, будь он неладен», – наставлял его тогда Ларри. Когда Дениз вернется, он попросит ее налить ему грелку – она обязательно наведается на кухню, чтобы приготовить еще рома с колой.

По вечерам на весь дом гремела сальса, а сегодня вообще стоит невыносимый шум: из-за жары все распахнули окна; к тому же завтра Четвертое июля, и всем дали выходной.