Я вошел в кухню.

За окнами позади раковины виднелся залив. На столе, на разделочной доске, – несколько разделанных серовато-голубых рыбьих тушек и филейный нож с тонким лезвием. Рядом стояла глубокая стеклянная миска, наполовину заполненная кукурузой.

Остановившись у раковины, я посмотрел в заросший сорной травой задний двор, спускавшийся под уклон к воде. Ближе к дому находился вскопанный участок, возможно, бывший когда-то затененным садом, хотя теперь там ничего не росло.

Уходивший в залив причал прогнил до основания, и его обрушение представлялось неизбежным при ближайшем шторме.

Уходи. Потом вернешься. Тебя здесь быть не должно.

Я направился к передней двери.

У входа в кухню стояла маленькая хрупкая женщина. Похоже, она только что проснулась, и ее отливающая перламутром грива пребывала в таком беспорядке, который был, скорее, результатом взрыва, а не послеобеденной дремы. Под обветшалой тканью халата проступал силуэт хрупкой фигуры.

Босоногая старушка прошла в кухню, открыла шкафчик и взяла жестянку с молотым кофе.

– Хорошо поспал? – спросила она.

– Э… я…

– Не стой у меня на пути. Иди, сядь.

Я сел за стол, а старушка наполнила кофейник водой из-под крана.

– Никаких деликатесов тебе здесь не будет. Так что если превратился в одного из тех денди, которые не могут обойтись без свежемолотого кофе и еще бог знает чего, то говори прямо сейчас.

– Меня вполне устроит «Максвелл хаус».

Заметив на разделочной доске потрошеные рыбьи тушки, миссис Кайт воскликнула:

– Черт бы его побрал! – Она сердито хлопнула кофейник на подставку и ткнула пальцем в сырую рыбу. – Руфус лишит тебя ланча! Нельзя бросать рыбу на столе. Нельзя! Бросать! Рыбу! На столе! – Старушка вздохнула. – С кофе придется подождать, Лютер.

Она села за стол напротив меня и взяла одно филе.

– Поверить не могу. В кукурузе нет перца. Знаешь, я начинаю думать, что твой отец понятия не имеет, как жарить луфаря. А кроме того, луфаря вообще не жарят.

Старушка выронила рыбину и поднялась, схватила с полочки со специями пластиковую бутылочку и вернулась на стул. Вытряхнув на кукурузу половину молотого перца и помешав содержимое миски пальцем, она повернулась и растерянно посмотрела на меня.

– Кто вы? – Передо мной был совсем другой человек.

– Меня зовут Алекс. Алекс Янг. Я пришел…

– Кто вас впустил?

– Вы, миссис Кайт. Я знал вашего сына, Лютера. Мы учились в Вудсайдском колледже.

– Лютера? Он здесь?

– Нет, мэм. Я давно его не видел. Мы дружили. Он сейчас в Окракоуке? Хотелось бы встретиться с ним.

Сознание миссис Кайт прояснилось, и вслед за этим растерянность в ее глазах сменилась печалью. Она подняла руку и сжала переносицу, как будто у нее заболела голова.

– Извините. У меня иногда такое случается – мозги путаются… Как вас зовут?

– Алекс. Вам известно…

– И вы дружили с моим сыном?

– Да, в колледже. Я хотел бы повидаться с ним.

– Его здесь нет.

– Хорошо. А вы знаете, где он? Я хотел бы…

– Я не видела сына семь лет.

Она быстро моргнула несколько раз, взяла пригоршню кукурузы и высыпала ее на филе. Потом вдруг похлопала по столу, и у меня подпрыгнуло сердце.

– Лютер, слезай со стула и принеси мне воды.

Я встал и подошел к раковине, полной грязной, вонючей посуды.

– Когда ты отправляешься на Портсмут? – спросила она, пока я мыл грязный стакан.

– Не знаю. – Я налил воды из-под крана и подал стакан ей.

– Что это?

– Вы же попросили воды…

– Черта с два. Убери это от меня подальше. – Я поставил стакан на стол. – Если собираешься сегодня на Портсмут, то отправляйся пораньше, пока не стемнело. На воде ночью делать нечего. И вот что еще я хочу сказать. Домик должен остаться в безупречном состоянии. Мы с твоим отцом думаем поехать туда на уик-энд, и я не желаю тратить время на уборку твоего дерьма.

Миссис Кайт взялась за еще одно филе, а я, наблюдая за ней в унылом свете кухни, подумал о своем отце, Александре, сраженном Альцгеймером, когда ему было под восемьдесят. Симптомы я знал хорошо и уже через пять минут понял, что мозг Максин Кайт разрушает некая форма деменции. Ужасно, что в таком состоянии ее оставили одну.

Я направился к двери.

– Куда ты? – спросила она.

– В ванную, мама.

* * *

Оставив мать Лютера наедине с луфарями, я вышел из кухни в темный коридор. В конце его я увидел приоткрытую дверь и направился к ней. Дом снова наполнился тревожной тишиной. Я не слышал ни миссис Кайт в кухне, ни стона ветра снаружи.

Дойдя до двери, я толкнул ее и вошел в небольшую библиотеку, где не было ни одной книги. Комнату обогревал догорающий камин, но на пустых полках лежал серый слой пыли.

За стеклом на одной из стен был выставлен старый, засаленный американский флаг – выцветший, почти бесцветный, потертый, с дырками от огня, и такой грязный, что мне было стыдно смотреть на него.

Мое внимание привлек снимок в рамке на каменной полке над камином. Подойдя ближе, я с удивлением обнаружил, что это фотография Внешних отмелей, сделанная со спутника, и даже узнал остров Окракоук по бухте на его южной оконечности.

Однако еще больше меня заинтересовали необитаемые острова в нескольких милях к югу, за мелким заливом. Я прочел их названия: Кейси, Шип, Уэйлбоун, Портсмут.

Портсмут. Отвернувшись от фотографии, я ощутил приятное возбуждение от сделанного открытия. Но тут мой взгляд упал на противоположную стену, и сердце едва не остановилось. На меня смотрели черные, жестокие глаза Лютера, изображенные гротескно с помощью любительского тонирования. На этой картине он был тинейджером, но пустота в глазах уже предрекала, кем он станет.

Я торопливо вышел из библиотеки, пробрался мимо кухни, где миссис Кайт все еще возилась с рыбой, тихонько проскользнул через переднюю и выскочил в холодную, туманную ночь. Подняв лежавший в траве велосипед, сел на мокрое сиденье и покатил прочь между деревьев.

Дождь застиг меня на обратном пути к «Харпер касл» – колючая металлическая морось. Заехав на стоянку, я бросил велосипед, открыл багажник «Ауди» и достал из чемодана дневники Орсона. Дождь усилился, и меня уже трясло от холода. Не теряя времени, я сразу перешел к последнему пассажу, вот уже шесть дней – со времени первого знакомства с ним в хранилище в Ландере – не дававшему покоя моему подсознанию.

Закончив читать записи Орсона, я испытал одновременно облегчение и страх.