уходил, чтобы быть с мамой. Когда близкие рядом и ты их видишь, не так страшно. Один раз на Некрасова я шел – и вдруг как даст над башкой! Я тут же забыл про все на свете и прижался к стене дома. Как посыпалось! Какой цокот пошел! «Они шрапнелью бьют», – сказал встречный дядька…

Я: Такой снаряд, который разрывается на мелкие эти?

ОН: Ну я тебе могу показать, на что разрывается снаряд. У меня сохранились где-то осколки военные. Я показывал.

Я: Покажите.

ОН: Вот разрываются такие горячие штуки, с дикой скоростью летят. Мало не будет, если она на большой скорости в тебя. Конечно, страшно. Конечно, страшно, а потом. Но по сравнению с голодом… Слава богу, не попал. Только, конечно, страшно. Конечно, страшно. Но по сравнению с голодом не так страшно, голод все время давит. А мама была здоровая женщина, и она с марта или с февраля пошла донором, а донорам давали пайки. И я жил на материнской крови в прямом и переносном смысле слова.

Помолчали. Еще помолчали.

Я: Надо пойти мне.

ОН: Ты техником работаешь, как раньше? То, что дед научил?

Я: Ну да, я звукорежиссер.

ОН: Звукорежиссер. Знаешь, как с твоим дедом мы развлекались? Он был в ссылке, я к нему приезжал на Алтай. И у него стоял транзисторный приемник, телефункен большой. По которому он слушал голоса…

Я: Вражеские.

ОН: Вражеские оттуда все-таки очень далеко. В основном он ловил «Немецкую волну». И приемник у него сломался, и он мне сказал: «Ты электрик, чини! Или я позвоню твоему директору и скажу, чтоб он тебя выгнал к чертовой матери!» Никогда я не занимался транзисторными приемниками. И я, значит, вскрыл приемник и, к счастью, убедился, что там ниточка с тросика слезла, я ее поставил на место. Он сказал: вот видишь, как всё хорошо, справился, а то у меня нет связи с миром. Ага! Он же сам все это умел, меня проверял. Ну что? Уже от скуки зеваешь?

Я: Нет, я тут спросить хотел – а можно ведь подключаться к другим сигналам?

ОН: Каким сигналам?

Я: Ну, к другим радиосигналам? В другие эфиры. Я тут слушал случайно, как в обычный эфир другое радио подключилось.

ОН: Сложно. Не знаю, как сейчас. В удаленных районах сигнал станций передавался по кабелям или релейными линиям на передающие центры. И оттуда в эфир. Перехватить можно на этом стыке. Что я тебе буду рассказывать. Все можно! Тебе дед про Дикман не рассказывал?

Я: Дипман? Не помню.

ОН: Дикман. Но это наша история, ленинградская. Была такая Дикман. Она училась на ленинградском филфаке. А когда началась война, то ли она пошла добровольцем, то ли ее призвали. Не знаю точно. Врать не буду. Она хорошо знала немецкий и работала на радиоперехватах в штабе фронта. Летом сорок второго Гитлер взял Севастополь и захотел взять Ленинград, у нас здесь повсюду строили доты на улицах. Он прислал своего любимца, фельдмаршала Манштейна, чтобы организовать штурм. И Мина Исаевна Дикман настроилась на волну Манштейна и стала слушать все, что он говорил их генералам, и тут же, естественно, передавала нашим, а наши не отпускали ее от приемника, пока не кончилась эта операция. Дали ей потом какой-то орден – Красной Звезды, что ли, – а этот Манштейн остался с носом: тихая еврейская женщина его запросто переиграла. А он ведь генерал, армией командовал – и ни хрена! Так что все бывает, механизм правильно надо собрать, все со всем связать.

Я: А вот я помню, вы занимались черными дырами. Есть опасность, что туда, как бы сказать, затянет?

ОН: Чего? Черная дыра? Ну, этого я не знаю. Думаю, что нет.

Я: Почему?

ОН: Ну, почему-то мне так кажется.

Я: А Бог есть там?

ОН: Бог? Оставь меня со своими… Как КГБ!

Я: Значит, на великанов надежда…

ОН: Чего? Яблоко хочешь? Ты, кстати, про яблоки историю знаешь? О том, как мой дед встретил свою любовь? В девятьсот шестом году, представь себе. Ешь яблоко.

Я: Что?

ОН: Женились.

Я: Рассказывали!

ОН: А? Не понял. Не рассказывал? Ну я расскажу. В Ленинграде я почти каждый день ходил гулять на Неву, недалеко, двести метров отсюда. Напротив – тюрьма «Кресты», старая петербуржская тюрьма, старее только Петропавловская крепость с Алексеевским равелином. Да. Так вот, моя бабушка была еврейская девушка из-под города Полтавы, родившаяся в восьмидесятом. В восемьсот восьмидесятом, если ты вдруг не понял.

Я: Как Блок?

ОН: Как Блок, как Блок. Только девушка. Она поехала учиться на врача в Цюрих, у нас-то девушка-еврейка на это вряд ли могла рассчитывать. В девятьсот пятом вернулась со своей подругой в Петербург. «Девочки, куда вы едете, погром будет». Это им сказал кондуктор, когда они возвращались. Погрома не было, а они, естественно, сразу вступили в Российскую социал-демократическую рабочую партию. Чего они там делали, я не знаю, вроде бы носили бумажки какие-то, а через два месяца их арестовали. Посадили в «Кресты». К подруге моей бабушки, к тете Жене, стал ходить ее брат, носить передачи, яблочки, карамели, чего там носят. На второй раз, когда он пришел и принес передачу, Женя ему сказала: «Евсей, ты мне больше передачи не носи». – «Что такое? Почему?» – «А я приехала с девушкой Леной, у которой здесь никого нет, и даже в тюрьме ко мне носят передачи, а ей никто ничего не носит. Я так не могу». Тогда мой дед пошел в контору и назвался женихом этой Лены. И как жених и брат получил право носить передачи им обеим. Сидели они недолго, и, когда их выпустили, он на ней женился. Елена и Евсей. Мои бабушка и дедушка.

Я: Так познакомились?

ОН: Да, так познакомились Елена Самойловна и Евсей Наумович. Так что неплохо так все было.

Я: Неплохо они познакомились.

ОН: Что?

Я: Хорошо они познакомились,

ОН: Да. Много историй в семье застряло. У маминого дяди, кстати, энкавэдэшники слух отбили, когда били. Потом их судили. Он погиб в году тридцать восьмом, его сбил троллейбус. Переходил через дорогу и не слышал троллейбус.

Помолчали.

ОН: А у тебя по-прежнему больной слух, шумы и голоса, да?

Я: Да ничего, мне же дед сделал аппаратик, я почти эти станции не слышу. Я вот еще про радио. Тут услышал сигнал, говорят о всяких ужасах. Что сейчас на самом деле творится. Не знаю даже.

ОН: Мартын, мне, когда война началась, было семь лет. Я пережил расстрелы, блокаду, репрессии, смерть рябого, много