рулон желтыми бумажками. Этой же рукой он пытался открыть ключом дверь квартиры. Прижав телефон к плечу, он говорил что-то вроде: «Ох, где я познакомился? Я ехал в троллейбусе. Да, читал Моррисона». Может быть, опять показалось. Я автоматически поздоровался, он ответил что-то по-испански про какую-то бандеру и провалился в темноту за своей дверью.

Я вышел на улицу. Весь город был уставлен щитами с видеосюжетами – раскрашенной хроникой войны. Поверх бегущих людей с автоматами и переваливающихся танков шли слоганы: «Вечная годовщина начала Великой Отечественной», «Праздник войны – помним, ликуем», «Повторение – мать учения», «Нацистов били, нацистов бьем и будем», «Их подвиг – вечен, их опыт – бесценен» и так далее. Я вспомнил, что среди писем, которые выхватил с почтового склада, были две фотографии сороковых годов со стихами и с адресом: Неглинная ул., 18/1, кв. 8.

1.13

31.12.1942.

Многоуважаемой Розе Моисеевне – на память…

Исторический портрет

Замечательный наряд

Шесть матрешек сели в ряд

Не матрешки – сущий клад.

Слева первый «гвоздь сезона»

Был на фронте «Волга-Дона»

А в Гусе он много раз

Вел в концерте конферанс.

А второй – скрипач лишь только

И когда играет польку

Сам танцует менуэт

Не скрипач, а просто гений

Городецкий наш Евгений.

Третий вот уж 30 лет

«Начинающий поэт»,

На сцене «мямлил» «дурака»

И улыбался всем слегка.

Дальше мастер клоунады…

3.31

– Поедешь со мной.

Мы вышли из «Пропилей» вместе.

– Садись, – сказал он, и я сел на заднее сиденье машины. Потом я узнал, что он всегда ездит только на переднем. За рулем сидел Пых – так все звали огромного мужика, который работал у Меркуцио водителем, а в зависимости от обстоятельств мог выступать в роли повара, слесаря, кулачного бойца. О Пыхе рассказывали много легенд – в основном их рассказывал Меркуцио, делясь подробностями приключений и передряг, в которые они вместе попадали. Некоторые истории звучали как безусловная выдумка, но на поверку оказывались чистой правдой. О вскрытии банковского сейфа женской заколкой. О семнадцати бойцах сумо, уложенных одним движением. Об умении двигать ушами тяжелые предметы. Например, вертолеты. Я не был свидетелем фокуса с вертолетом, но своими глазами видел, как Пых сдвинул на пять шагов старую, привязанную веревками к его ушам поливальную машину. Сейчас Пых мирно сидел за рулем и безостановочно говорил.

«Поедешь со мной».

В этот вечер Меркуцио рассказал мне о третьей стадии.

Я соображал с трудом. Было поздно, я работал две ночи подряд и две ночи выпивал, меня мучило похмелье. Зачем и куда мы едем, я не знал, как никогда не знал и в следующие встречи с ним. Город был пустым, Меркуцио включил какую-то протяжную песню и велел Пыху ставить ее всякий раз с начала, когда она заканчивалась. «Летел и таял». Я потом слышал ее в этой машине бесчисленное множество раз.

Кажется, Меркуцио было неважно, куда он едет. Важен был сам факт передвижения. Он всю дорогу молчал, изредка бросая в Пыха недовольные комментарии о выбранных маршрутах.

Зато у Пыха было отличное настроение и очень болтливое. Он с язвительной жалостью поглядывал на меня в салонное зеркало:

– Башка болит, а ехать надо. Это дело нам знакомое. Но теперь – забытая беда. Ты не поверишь, тем летом опробовал зелье одно, и с тех пор только так: все смешивать могу. Все что угодно! Со всего бара залей в меня по сто из каждой бутылки – пожалуйста! И причем все это потом запить пивом. И хоть бы хны. Единственная реакция на утро – будто у меня во рту все кошки города ночевали. И второе, не поверишь: никакой головной боли. Только живот чуток подкручивает.

– А что за травка?

– А так, чтобы у меня когда-то голова от пьянки болела, – ни в жисть! Ни похмелья, ни синявки, ни головняка, ни бодуняры, ни похмы, ни мамурлюка, ни коматоза, ни трепаловки, ни ужора, ни перепела, ни смури, ни выпедаливания, ни перехмура…

– Да поняли мы. А что, похмы тоже не бывает? – это Меркуцио.

– Веришь – не бывает! Ни отходняка, ни похмы – ничего! А раньше – ни таблетки меня не брали, ни барбитура, ни активированный уголь, ни аспирин, ни энтеросгель-линекс-ибупрофен, ни боржоми, ни рассол капустный, ни рассол огуречный, ни чай зеленый, ни чай с медом, ни мед отдельно, ни тан-айран-кефир, ни аскорбинка, ни банановый коктейль, ни французский «бодрячок», ни тамбовский холодец, ни грузинский хаш, ни квас без сахара, ни ряженка-матушка, ни щелочная минеральная без газа, ни яйца сырые, ни гербион женьшень, ни эссенциале форте, ни томатный сок с солью, ни спазмалгон…

– Боже. Да поняли мы, твою мать, ничего не брало тебя! Как ты выжил-то? – это Меркуцио.

– И есть какой-то кустарник крымский, да? Он вам помог?

– Да. Ничего не брало, вот не поверишь! И получается, этот дед мне как ведь сказал: «Знаешь такое слово – “бурьян”?» Я говорю: «Знаю». А он мне: «А у нас есть кустарник, называется борьян». То же самое, что бурьян, только через О – борьян. Я говорю: «И что?» – А он: «А пошли…» Ну, пошли, он из кисета достал эту травку, заварил мне в кружечку, я посидел, его как чай попил, и да. Доложу я вам. Да-а-а.

– Что «да»? – это Меркуцио.

– Да! Ну просто как бабка пошептала! И отлегло. Пакет у него набрал.

– Я в Крыму шалфей собирал.

– Тоже хорошая штука. Он в себя всякую гадость всасывает. Но это каждому свое. Кому-то от похмелья – молоко вообще. Мало ли. Но вот борьян, я тебе скажу, великая вещь. Травы, они нас превращать могут в кого и во что угодно. Травы! За счет того, что там все…

– Хорош эту хуйню бабкину нести, – перебил его Меркуцио, – приехали уже, слава богу. Травники, блядь.

Мы остановились у старого особняка из последних оставшихся. Со стены равнодушно смотрел угрюмый профиль: «В.Я. Брюсов – жил и умер здесь, поэт и член ВКП(б)».

Паспорт, медкарта, показываю их печальной девушке-полицейской на входе. «А я все жду и жду карточку», – прошептал я. «Проходите», – сказала она.

У входа к Меркуцио бросилось сразу человек десять, обняли, потянули вверх по лестнице, я поплелся за ними. Мы вошли в небольшой зал, на скамейках сидело несколько десятков угрюмых слушателей. «Давайте всё же начнем», – сказал человек в безразмерной майке и начал