чтобы Рустика поскорее несла поесть, а не то он умрет с голодухи. «На пароходе отвратная кухня», — заметил он. Он похудел, нуждался в хорошей стрижке и, что особенно удивительно для франта, был одет в какие-то мятые тусклые обноски.

Пожирая поданный обед, он велел выложить все семейные новости. Чикита рассказала, что они теперь дядюшка и тетушка. Манон родила прелестного мальчика и назвала Игнасио в честь покойного деда. «Он вот такой огромный!» — гордо заявила Чикита и развела руки насколько могла. А вот у Кресенсиано с супругой из-за проклятой нескончаемой войны дела шли отвратительно. Испанцы забрали у них половину конюшни, а сутки спустя повстанцы увели оставшихся скакунов. Оставалась только фабрика по производству известки, да и та работала ни шатко ни валко. От Хувеналя по-прежнему не было никаких известий. Как сквозь землю провалился! Что касается ее и Сехисмундо, радоваться тоже не приходилось. Поначалу она думала, что ежегодной ренты хватит, чтобы жить безбедно, но на деле оказалось ох как непросто растягивать расходы и оплачивать счета. Отчасти это ее вина, хмуро призналась Чикита: ее тратам недоставало благоразумия.

О чем-то она, разумеется, не жалеет — например, о том, что поставила на могилы Сирении и Игнасио двух мраморных ангелов. Но случались и откровенно дурацкие расходы, капризы, без которых вполне можно было обойтись: заказанный из Лондона телескоп, духи, пуговицы и прочие финтифлюшки. Бедный Мундо вынужден был перебороть себя и начать играть в оркестре Мигеля Фаильде, чтобы вносить лепту в содержание дома. При этих словах Румальдо удивленно воззрился на кузена и расхохотался.

— Вполне достойный труд, не хуже любого другого, и, хоть платят за него немного, для нас это большое подспорье, — веско проговорила Чикита, а Мундо покраснел до корней волос.

Румальдо извинился. Он не хотел высмеивать Мундо, просто ему трудно вообразить, как тот вместо мазурок своего обожаемого Шопена наяривает дансоны на танцульках.

— За те месяцы, что ты где-то болтался и не подавал ни весточки, здесь многое изменилось, — сказала Чикита. — Из экономии нам пришлось рассчитать всю прислугу, кроме Рустики, кухарки и каретника. У нас осталась всего одна лошадь и одна пролетка. — Румальдо недоверчиво хлопал глазами, а она с напором продолжала: — Содержать этот дом дороже, чем ты думаешь, но я не представляю себе жизни в другом месте. Так что если еда тебе показалась хуже прежней, будь любезен не ворчать. Мы и так уже затянули пояса.

— А как у тебя сложилось в Нью-Йорке? — невинно поинтересовался Мундо, но Чикита углядела язвительный блеск в его глазах.

— Не жалуюсь, — ответил Румальдо, быстренько отодвинулся от стола и объявил, что изнемогает от усталости и нуждается в хорошем сне. — Потом расскажу.

Однако он недолго скрывал истинное положение дел. На следующий день, оставшись наедине с сестрой, он признался, что вернулся из Соединенных Штатов нищим. В очередной раз вложился в многообещающий бизнес, который не замедлил прогореть. В довершение всего ньюйоркцы обобрали его как липку за покерными столами.

— Они помешаны на покере, — пожаловался он. — Даже дамы из высшего общества играют. Да еще как ловко, негодницы!

— И что же ты думаешь делать? — спросила не слишком удивленная Чикита. Признание лишь подтвердило их с Мундо догадки. — Первым делом тебе надо обзавестись новым гардеробом. В таком виде, как сейчас, лучше на улицу носу не казать.

Румальдо пропустил колкость мимо ушей и начал вкрадчиво рассказывать сестре, каким делом они могли бы заняться сообща. Нет, его предложение никак не связано с колебаниями биржи, поспешно заявил он, увидев, как Чикита скептически подымает бровь. И никто их не обманет. Обратно в отсталый Матансас его привела поистине роскошная идея, просто золотые копи: неисчерпаемый источник звонкой монеты, только и ожидающий, когда кто-нибудь решит подойти и напиться. Как всякий бизнес, он, естественно, требует скромных вложений, но эти деньги они очень скоро восполнят сторицей…

— Хватит ходить вокруг да около, выкладывай уже! — не вытерпела Чикита.

Румальдо раскрыл папку, извлек ворох газетных вырезок на английском и разложил веером, словно колоду карт. В заметках, интервью, статьях и объявлениях сообщалось о выступлениях в театрах и прочих увеселительных заведениях неких артистов с запоминающимися именами. Повторяющееся слово «midget»[13] натолкнуло Чикиту на суть дела. Все вырезки были посвящены маленьким людям. Она с удивлением взглянула на брата, и тот радостно закивал.

— Да, да, в Штатах обожают лилипутов, — заверил он. — Когда-то их уделом были ярмарки и цирки шапито, но теперь они — короли лучших театров. Они обставили модных актеров и звезд бельканто. И, само собой, чем карлик мельче, тем больше ценится.

Он своими глазами видел, какой успех имеют их выступления. Однажды друзья затащили его на водевиль у Тони Пастора, и на сцене он лицезрел недавно прибывшую из Парижа певицу тридцати двух дюймов росту, с длинными белокурыми локонами, в кружевном платье и шляпе, едва ли не превосходящей размеры владелицы. То была Роза Помпон, и она покорила публику своими chansons[14] и танцами. Через несколько дней он ужинал в «Саду на крыше» Американского театра, и там зрителей увеселял Джон Кернелл, он же Принц Миньон, ирландский комик ростом тридцать дюймов, уморительно подражавший знаменитостям.

Румальдо выяснил, что американцы довольно давно увлекаются лилипутами. Лучшим доказательством тому служила головокружительная карьера Чарльза Страттона, всемирно известного под псевдонимом Генерал Том Большой Палец, самого прославленного из лилипутов. При появлении на свет в Бриджпорте, штат Коннектикут, Чарли весил девять фунтов и две унции, значительно больше своих старших сестер Дженни и Либби, но через год, вытянувшись до двух футов и одного дюйма от земли, перестал расти. Знаменитый импресарио Барнум нашел мальчика в 1842 году, когда тому не исполнилось еще и пяти, и, предложив родителям соблазнительную сумму в три доллара еженедельно, уговорил их позволить включить сына в число диковинок, выставляемых в Американском музее Нью-Йорка, причудливой смеси цирка, водевиля и собрания экспонатов естественной истории, полностью занимавшей пятиэтажное здание на углу Бродвея и Энн-стрит.

Барнум расхваливал свое новое приобретение как самого низкорослого представителя рода человеческого за всю историю и выставлял в военной форме генеральского чина. К счастью, мальчик оказался прирожденным комиком с талантом к танцам, анекдотам и пению дребезжащим фальцетом. Дебют состоялся под Рождество, в финале программы, включавшей, помимо прочих чудес, акробатов, факиров, великанов и дрессированных блох. Генерал Том Большой Палец вышел на сцену, спел «Янки-Дудл», сплясал и покорил публику окончательно и бесповоротно, и так бывало всякий раз, где бы Барнум ни показывал его в течение следующих десятилетий.

Со временем артист немного подрос: