Едва опубликовав тот пост, я уже изо всех сил хотела взять его обратно. Только когда он вышел в мир, я пожалела, что не написала что-то другое. К примеру, мне, наверное, следовало предупредить людей, что я не профессионал. У меня не было никаких реальных причин писать им любовные письма – помимо того факта, что, вероятно, я и мой адресат оба знали, как пахнут пепел и кровь на ободранных коленках. Ничто иное не делало меня подготовленной для этой работы.

Но мне вспомнилась история, которую однажды рассказала мне подруга, – о том, как хоронили ее бабушку. В то время моей подруге было двадцать лет. Незамужняя. Беременная. Одинокая. Сидящая рядом с дедом посреди огромного католического храма. Все вокруг нее хором повторяли стихи из Библии, но она не могла заставить себя пошевелить губами. Она только ощущала стыд за то, что сидит, незамужняя и беременная, посреди этой церкви. Она сидела рядом со своим стоически державшимся дедом, который только что потерял любовь всей своей жизни.

– И когда я поняла, что ничего другого не могу сделать в этот момент, я просто взяла его за руку, – рассказывала она. – Просто держала его за руку. Это было все, что я могла сделать.

Вот оно, подумала я. Это именно оно. Эти люди в моем почтовом ящике не искали себе гуру. Они не рассчитывали, что я буду врачом. Они не уверовали в то, что мои тексты расскажут им, как повернутся дела, если они совершат шаги А, Б и В. Вероятно, им просто нужна была рука, которую можно пожать. В момент настоящих трудностей им нужен был кто-то, кто остановил бы их, пока они не выключили свет навсегда, и сказал бы им: «Погоди-ка, мне кажется, что внутри тебя может быть нечто великолепное. Я не всегда вижу это в себе, но, может быть, мы оба попытаемся принять это как факт и посмотреть, к чему это нас приведет».

Не так уж много я знала наверняка, когда сидела у компьютера, а на проводе у меня висела мама. Я знала, что хочу быть человеком, который исполняет обещания. Это точно. Если уж я публикую предложение написать каждому, кому нужно, любовное письмо, то не стану просто копировать один и тот же кусок бумаги и рассылать его по почтовым ящикам сотен незнакомых людей. Я должна идти до конца. Это должно быть сделано хорошо, искренне и правдиво. Письмо за письмом. Мало-помалу. Пока пальцы не распухнут. Пока не заболит сердце.

– Думаю, я буду им писать, – сказала я матери. – Нет… да, да, – повторила я. – Я напишу им.

Я напишу. Я устала быть девушкой, которая никогда не делала резких движений, потому что заранее чувствовала себя виноватой в собственном существовании. Это было смешно и жалко, и я не смогла бы продолжать в том же духе до конца жизни, иначе умерла бы в одиночестве, в компании дюжины кошек, влюбленная в Джона Стеймоса.[17] Это была бы долгая жизнь в окружении мусорных коробок и «марафонов» по фильмам Стеймоса, если бы я не научилась не жалеть себя и ненадолго становиться кем-то другим.

Помню, как думала про себя: «Ну, и насколько же трудно это может быть?»

* * *

Я всегда была уверена, что моменты, которые в конце концов станут для меня определяющими, будут громкими. Заметными. Я воображала себе фейерверки. Я думала, что буду способна точно определить момент, отличив его от всех прочих, если выстроить их в шеренгу. Я смогу встать там, по другую сторону стекла, и сказать: «Вот этот. Вот этот был громким, огромным, гигантским, и я знала, что он изменит мою жизнь».

В то время как число электронных писем продолжало расти, внутри меня ничто не воспаряло. Голова-то уж точно не росла. Я не наблюдала за собой откуда-то со стропил; не было у меня и ощущения, что удается вынырнуть из тумана. Я не слышала никаких фейерверков. На самом деле чувство было как раз противоположное, самое что ни на есть смиренное и осязаемое.

Казалось, я пригибаюсь к земле и, когда мои колени поцелуют пол, меня будут ждать ведро и тряпка. И что-то внутри заставляло меня взять эту тряпку и оттирать половицы прошлого, приговаривая: «Вот кем ты была когда-то. Вот кем ты когда-то была».

Я оттирала прошлое – и внутри меня рождалась цель. Кто-то где-то ждал моего прихода. Одетую в Twine[18] и курсив, подписанную и запечатанную – кто-то где-то ждал меня.

Ты больше не одна. Это первое, что осознаешь, когда обещаешь любовное письмо любому человеку, который тебя о нем попросит. Ты никогда не была одна. Все это время были другие, жавшиеся по сторонам и тоже одинокие. Казалось, каждый носит в себе собственную историю одиночества. Были и мосты, и фонтаны, и библиотеки, и кафе – все сплошь сложенные из толстых стопок одиночества.

Тот день, когда стали приходить запросы на письма, стал поворотным моментом. Я больше не могла утверждать, что не вижу людей или их трудности. Я должна была их видеть. Они стояли передо мной, держа в руках картонные таблички, которые кричали об одиночестве, разводе, несчастной любви и страхе.

Я была катапультирована в жизнь людей, которых, возможно, никогда не встречу, – и в то же самое время чувствовала, что мы с ними как будто садимся выпить чаю и они устраивают мне экскурсию по своей жизни.

Это единственный известный мне способ описать просьбы о письмах. Было ощущение, будто меня приглашают в гости к незнакомцам. Словно все их дома выстроились по сторонам одной-единственной улицы. В одних горел свет. В других был погашен. В окнах третьих мерцали свечи. Четвертые были темны и мрачны снаружи, и можно было только гадать, что за существа обитают за передней дверью. Некоторые проводили всю свою жизнь, работая в доме, ни разу не выйдя наружу, чтобы посмотреть, что может предложить им мир.

Каждое электронное письмо было очередным приглашением в чье-то сердце, словно сердце это было домом. Некоторые показывали все, комнату за комнатой. «Вот комната, где я храню аккуратно сложенными кусочки своего разбитого сердца. Вот комната, где хранятся все отказы».

Люди впускали меня. Один квадратный метр за другим, я обходила жизни, которые нуждались в новой покраске стен.

* * *

Я начала писать письма каждый божий день. Просыпалась пораньше, чтобы начать писать их. Не ложилась допоздна, чтобы закончить. Не могу сказать, что у меня получались хорошие любовные письма. Я не знаю, что́ нужно включить в любовное письмо, чтобы оно было хорошим. Но в свой ответ на каждую просьбу, которую я вытаскивала из своего почтового ящика, я изо всех сил старалась вложить всю себя. Я очень старалась быть там, на странице, не отшатываться и не игнорировать подробности, о которых сообщали мне люди. Не знаю, сумела ли я написать лучшие из возможных любовных писем, но меня с ними определенно связывала своеобразная преданность, которая заставляла меня оживать.