* * *

Лужица черного лака для ногтей растекалась у моих ног, когда я ехала в метро на 59-ю улицу и площадь Колумба, на банкет в «Тайм Уорнер Центре» – тот самый, который и был причиной всех этих блужданий по примерочным, когда мне понадобилось платье.

Мы с Дейвом должны были встретиться у верхней площадки эскалатора, возле магазина «Бебе», в половине девятого вечера. Я расхаживала взад и вперед (он явно опаздывал), разглядывая свое отражение и надеясь, что он не придет. Гипнотизировала взглядом свой телефон, молясь, чтобы услышать жужжание и увидеть сообщение: «Извини, должен допоздна задержаться на работе. Придется отменить».

Я и не представляла, до какой степени это может быть дискомфортно. И дискомфорт, обвившийся змеей вокруг моих щиколоток, не имел ничего общего с Дейвом.

Так что на банкете я врала напропалую. И едва раскрывала рот. И запихивала в него маленькие канапе с креветками. И часто смотрела себе под ноги. И, наверное, искала на полу то мужество, которое потребовалось бы, чтобы сказать Дейву, какие чувства у меня вызывает эта обстановка: словно я – зеленая фланелька из секонд-хенда, оказавшаяся в шкафу, полном шелков. Словно я меньше, чем эти люди. Меньше, чем их роскошь. Меньше, чем их разговоры.

Я при любой возможности забивалась в угол зала, занимая свой пост около экрана со слайд-шоу, мигавшего черно-белыми изображениями женщин, в пользу которых проводился безмолвный аукцион. Их кожа была грубой и истерзанной. У детей, сидящих на их натруженных руках, на щеках виднелись слезы – казалось, что они будут литься вечно, все такие же обильные и соленые. Я не хотела, чтобы люди ко мне присматривались и видели, что мне здесь не место.

В какой-то момент я отделилась от толпы и подошла к гигантскому окну с видом на Манхэттен, который в тот вечер был красив как открытка. Спустя пару минут ко мне присоединился Дейв, и мы уселись у окна. Туфли на каблуках я сбросила и отставила в сторону, и они уже дразнили меня угрозой мозолей, которые я натру, идя в этот вечер пешком домой. Некоторое время мы оба молчали, разглядывая виды города с неслышными здесь сиренами и автомобильными гудками.

– Знаешь, – наконец проговорил он, – я слышал, что ты пишешь письма незнакомым людям… Ну, не то чтобы слышал… Я имею в виду, я тебя читал.

Он не поднимал глаз. Я ощутила волну жара, поднявшуюся и снаружи, и изнутри. Щеки залил багровый румянец. Сколько бы раз я ни слышала эти слова – я тебя читаю, – я всегда чувствовала себя перед человеком, их произносившим, раздетой. Беззащитной. Обнаженной.

– Ага, этих просьб десятки. Мой ящик ими переполнен. Я и не думала, что их будет столько…

Он привстал и вынул из заднего кармана брюк бумажник. В руке у него оказалась сложенная книжечка марок. Их лицевую часть украшали колокола свободы.[21] Похоже, они провели в этом бумажнике маленькую вечность – просясь на конверты, которые понесли бы их в странствия по штатам, где они никогда прежде не бывали.

– Они хранились у меня очень-очень долго, – сказал он. – Я все время думал, что для них найдется какой-нибудь особый повод. Типа, идеальный случай, – он вертел потертые марки на ладони. – Но, думаю, теперь они могут пригодиться тебе больше, чем мне.

Он положил марки мне на колени. Пока я их не коснулась, мы сидели очень тихо. Я не могла не задуматься о том, что, возможно, в эту минуту держу на коленях тайну множества вещей. Такого рода мелочи не дают стоять на месте. Такие мелочи, как его вера в меня, будут подталкивать меня вперед. Такие мелочи не дают угаснуть надежде и освещают путь как раз тогда, когда думаешь, что вошла в пятно темноты.

В начале этого вечера я подумывала о том, чтобы бросить Дейва здесь. Отговориться ужасной головной болью: мол, просто не доживу до конца банкета. У меня вообще не было никакой реальной причины, чтобы появиться там в этот вечер. Но когда я шла домой и свежие мозоли облизывали задники моих туфель, и ярлычки по-прежнему прятались внутри платья, которое мне предстояло вернуть в магазин утром, мне казалось, что в кулаке я держу какую-то новую истину. Когда люди в тебя верят, это – настоящий огонь. Я облизала бы клапаны тысячи конвертов, только бы увидеть, как Дейв кладет мне на колени книжечку с марками, и услышать, как он говорит: «Я в тебя верю. Давай, сумасшедшая девчонка. Я абсолютно верю в то, что ты делаешь. Не останавливайся на этом».

Я сидела рядом с демоноподобной тварью и скелетом, обутым в «конверсы», когда на моем экране появилось это сообщение. Был полдень Хэллоуина. В подземке было полно людей, наряженных в костюмы. Маленькая ведьма бегала кругами по вагону, но мать все время одергивала ее и притягивала поближе к себе. Зеленый грим на лице девчушки едва держался.

«Привет, незнакомка!»

Это был Нейт. При взгляде на его имя, высветившееся на экране, меня затопила волна облегчения. Крохотный привет из дома. Странно, что я так отдалилась от друзей из родного городка. Казалось, нас разделяли целые миры, тогда как на самом деле для преодоления расстояния достаточно было телефонного звонка или текстового сообщения. Это было то свойство волонтерского года, о котором меня не предупредили. Ты – это по-прежнему ты. Но ты меняешься и пытаешься осмыслить все, что тебя окружает. Это способно озадачить любого, кто никогда по-настоящему не понимал, почему ты добровольно решила целый год своей жизни не зарабатывать никаких денег и жить привязанной к иммиграционному центру. Я уже знала, что у меня в запасе будут истории, которые я никогда не расскажу своим друзьям дома. Дело не в том, что им было все равно: они просто не поняли бы это так, как мне хотелось бы.

Однако Нейт был исключением. Он всегда был исключением, потому что даже тогда, когда он чего-то не понимал, он хотел понять. И усаживался в кресло, которое ты для него ставила, и слушал тебя часами, если тебе это было нужно. Вот такой он, Нейт. И хотя в тот день его не было со мной в подземке, а на том месте, где должен был бы сидеть он, сидел демон, я все равно почувствовала себя в безопасности, просто увидев на экране его имя.

Мы с Нейтом вместе росли. Говоря «росли», я имею в виду, что мы стали друзьями в напоминающей размерами Гранд-Каньон пропасти, разделяющей ту пору, когда ты ребенок и желания у тебя детские, и то время, когда ты уже подросток и хочешь вписаться в эту роль. Мы познакомились, когда коридоры звенели от первых поцелуев и «вторых баз»,[22] когда металл скобок заполнял наши рты и большинство из нас могло рисовать созвездия из прыщиков, каскадами высыпающих по крыльям носа и на лбу. Пора неловкости и неуклюжести – да, но именно в те первые подростковые годы мы начинали выбирать из компаний одноклассников тех, кто вырастет хорошим человеком.