* * *

Через несколько дней после лавины запросов на любовные письма мы с Либби встретились за кофе в заведении под названием Neil’s Coffee Shop. Это уютное местечко, примостившееся на углу Лексингтон и Семнадцатой еще полстолетия назад. Винтажная неоновая вывеска над кирпичным зданием – яркое доказательство тому, что внутри заведения мало что изменилось. Это место для завсегдатаев, кофе и бекона.

Мы сидели на барных табуретах. Я ела яичницу, Либби пила кофе и расспрашивала меня о письмах. Она хотела знать, что именно заставило меня оставлять письма на улицах города; что побудило писать людям, с которыми я, вероятно, никогда не познакомлюсь. Как ни странно, последний момент меня никогда не волновал. Я даже не думала о том, чтобы познакомиться с получателем очередного письма. Я просто хотела быть кем-то для кого-то, не важно, насколько большим или малым этот «кто-то» будет.

– Что ты об этом думаешь? – спросила она. – Во что, как ты думаешь, это выльется?

В этом вся Либби. Девушка – большая картина. Всегда. Большая-большая картина с яркими цветами. Эта девушка не потерпит хандры, серости или тусклости.

Гоняя свою яичницу-болтунью по тарелке, я посмотрела на нее и сказала правду:

– Это тайна. Вот что это на самом деле. Я обожаю писать письма, но всякий раз, берясь за очередное письмо, мне приходится остановиться и подумать: «Что же не так с этим миром?!» Либби, это самые печальные откровения, какие я только читала, и я не знаю, почему они попадают в мой почтовый ящик!

А ведь это было только начало потока душераздирающих просьб, которые мне предстояло увидеть в следующие несколько лет. По причинам, которые я, возможно, никогда не смогу объяснить, после того как был написан тот пост, мой почтовый ящик стал гаванью для душевных травм и отстойником для трудных дней других людей. Их электронные письма были достаточно печальны, чтобы я, прочитав их, сидела у экрана и в упор разглядывала компьютерную клавиатуру, пытаясь понять, существует ли еще кнопка backspace. Она существовала. Они могли бы стереть эти слова, если бы этого захотели.

Наверное, я рассчитывала, что люди сочтут перспективу получения любовного письма по почте неким приключением. Я и не думала, что мой пост заденет в их сердцах струнку, которая заставит их внезапно замолотить по клавишам, рассказывая мне всю подноготную своей жизни. У большинства этих электронных писем была довольно распространенная концовка: Я не собирался писать так много. Честно, я даже не знаю, откуда все это взялось. И – да, напечатав, они оставляли эти слова, не стирая их.

Есть нечто поразительное в людях, которые позволяют таким вещам быть. Просто быть, вместо того чтобы взять молоток и гвозди и заколотить в своей жизни каждую мелочь, которая выглядит не совсем так, как они ее планировали. Есть что-то особенное в людях, которые согласны быть там, где они есть в данный момент.

Однако я была не из таких. Я не могла взглянуть в лицо даже собственной печали, а тут ко мне со всех сторон ринулись люди, которые говорили: «Может быть, в моей жизни сейчас и не все прекрасно, может быть, я сегодня ночью буду плакать, пока не засну; но я делаю большой шаг, рассказывая тебе все это. Может быть, мне не обязательно сегодня быть полностью здоровым и целым. Я просто не хочу быть один и наконец даю кому-то об этом знать».

Если честно, я тоже этого хотела.

– Представь себе, – продолжала я, – кто в твоей жизни мог так и не написать тебе любовное письмо, чтобы тебе понадобилось просить о нем двадцатидвухлетнюю девушку, которая едва способна понять, какой сироп ей нравится в кофе?

– Думаю, тут дело не только в этом, – улыбнулась Либби и отпила глоток. – Может быть, ты напала на тему гораздо большую, чем ты представляешь.

* * *

Хотя Либби водила меня по всем «правильным» кофейням, в привычности чашки из «Старбакса» в моих ладонях все равно оставалось нечто несравненное. Я не стыжусь признать, что это ощущение заставляло меня чувствовать себя одной из близняшек Олсен.[19] В одном из «Старбаксов» неподалеку от моего офиса в Манхэттене я случайно услышала, как девушка говорила по сотовому телефону. Столики там стояли чуть ли не друг на друге. Передо мной лежал открытый блокнот.

– Знаешь, – говорила она, – у меня все в порядке.

Она умолкла. Кто-то что-то отвечал у нее в трубке.

– Просто это трудно; я собираюсь проявить себя. Мне нужно в каком-то смысле быть важной. То, какой я была в Лос-Анджелесе… – еще одна пауза. – Тяжело чувствовать себя ничем в конце дня.

Ее слова окатили меня, как волной, но я не отшатнулась. У меня в сумке была стопка запросов на письма. В основном от молодых людей, которые примерно так же описывали себя. Полагаю, это самая удивительная черта всей истории с любовными письмами: бо́льшая часть запросов приходила не по тем причинам, которые предполагала я. Я думала, что буду писать людям, скучающим по «черепашьей» почте, тому поколению, которое обменивалось письмами друг с другом, когда переписка была главной формой коммуникации. Но в моем почтовом ящике отмечались в основном люди моего возраста. Те, кто вырос в мире, где наши лучшие воспоминания можно возродить на экране. Поколение, которое никогда по-настоящему не было любимо на бумаге. Поколение нас – детей миллениума.

Я почти уверена, что 2010 год был пиком «публичной порки» для нашего поколения, но не надо делать из этих моих слов цитату. Все мы задаемся вопросом, действительно ли СМИ настолько безжалостны к каждому поколению, которое вступает в пору взрослости. Нас рисовали самоуверенными. Поглощенными собой. Нетерпеливыми. Взбалмошными. В то же время, видя свой почтовый ящик забитым электронными письмами от студентов университетов Лиги Плюща,[20] я не могла не думать, что мы не так уж плохи. Судя по этим историям, мы старались. Мы были молоды и работали с теми средствами, что были нам даны. Нам велели получить образование. Нам велели брать студенческие кредиты. Мы выходили со своими дипломами в рушащуюся экономику. Нас воспитывали на риторике о том, что мы можем выйти в мир и получить все, чего захотим. При этом некоторые из нас вообще не понимали, чего они хотят. Стоя по колено в вязкой каше историй, которые присылали мне девушки и парни моего возраста, я не стыдилась того, что я – дитя миллениума. Более того, я этим гордилась.

Слушая, как продолжает говорить девушка за соседним столиком, я открыла новую страницу блокнота и начала писать ей письмо. Я писала, что мне хочется, чтобы она не оставалась такой маленькой. Моя мама говаривала: «Будь маленькой – или будь красивой». Красивая – это громкие шаги и понимание значимости этих шагов. И хотя я не могла подарить этой девушке те слова, которые звучали бы верно для меня, я все же желала, чтобы она шла по жизни, не пытаясь быть живым письмом с извинениями на каждом шагу. Эта роль совершенно ей не шла.