Некоторые люди делали запрос на письмо кратким, с безликими оборотами вроде «депрессия», «одиночество» или «ностальгия». Другие рассчитывали разбить мне сердце – и я это понимала, потому что иногда они мне об этом сообщали. Как-то раз одна девушка написала о своей надежде на то, что, когда я прочту ее письмо, мое сердце разобьется на кусочки. Она намеренно хотела, чтобы так и случилось, чтобы ей не пришлось оставаться одной с тем, что с ней происходило; чтобы не пришлось чувствовать, что только она одна живет с разбитым сердцем. Она отошла от Бога и была изгнана из церкви. Она была настолько убита, что я не знала, что ей написать.

Я узнавала, что люди собираются держаться или освободиться. Увы, девушка по имени Лейни была не единственной, кто бросил в мой почтовый ящик письмо со словами, что она ненавидит себя. Результатом ненависти к себе были порезы, рвота, насилие, с которым она смирялась, считая, что заслуживает его. Хотелось бы мне, чтобы Лейни была одна такая, но это неправда. В моем почтовом ящике жили десятки Лейни.

И с каждой Лейни, на которую я натыкалась, – а среди них были парни и девушки, пожилые и молодые – я снова и снова вспоминала цитату из книги Стивена Чбоски «Хорошо быть тихоней»: «Мы принимаем любовь, которую, как нам кажется, мы заслуживаем».

* * *

Она помогала мне объяснить любые распавшиеся отношения, о которых я читала. Любые причины, по которым кто-то от кого-то ушел, по которым кто-то решил довольствоваться малым и научиться быть благодарным за то, что было. Я использовала ее, чтобы понимать тех людей, которые объявлялись в моем почтовом ящике с желанием цепляться за других и все их несовершенства, словно они могли их как-то исправить. Должно быть, многие из нас думают, что мы заслуживаем меньшего. Что мы, мы сами, никак не могли бы смириться с тем, что кто-то может считать нас чудесными, оригинальными и тонкими.

Я хотела верить, что возможна большая любовь, гораздо бо́льшая, чем то, чем мы позволяли ей быть. Любовь, которая могла бы сказать: «Знаешь что? К черту твои дурацкие ограничения! Я больше, чем ты. Я сильнее тебя. И я знала тебя и знала, чего ты заслуживаешь, задолго до того, как ты начала вручать свое сердце любому, кому вздумалось обратить на тебя внимание, – и тебе было плевать, если он тебя сломает. Ты драгоценнее, чем осмеливаешься поверить».

* * *

Я могла бы сколько угодно шутить о том, как я писала любовные письма незнакомым людям, и люди могли бы корчить мне в ответ странные гримасы. Но это не мешало мне приходить домой и пугаться того, что жило в моем почтовом ящике. У меня возникало ощущение, что я держу в руках секрет, о котором мы никогда не говорили и к которому никогда не относились всерьез, передавая друг другу по цепочке слова: «Мы одиноки». И как же нас много! Мы одиноки, и мы ищем что угодно, противоположное чувству одиночества. Мы одиноки, и порой это чувство бездонно. Мы одиноки. И все же жизнь способна иногда быть самой чудесной вещью на свете.

Чудо. Это слово заставляет меня вспомнить первое письмо из первой порции в одну сотню писем, которые я разослала почтой в том октябре. Запрос пришел от девушки из Толедо. Она училась в колледже, и у ее лучшего друга были проблемы с попытками самоубийства. Множественные попытки самоубийства заставляли этих двоих раскачиваться взад-вперед между двумя сферами: ты остаешься здесь – или покидаешь меня? Не могу даже представить себе, какие это наносило травмы обоим. Сохранить жизнь. Лишиться жизни. Сохранить жизнь. Лишиться жизни.

Девушка писала, что, если бы любовное письмо ему написала она, он узнал бы ее почерк и, вероятно, сразу принялся бы ворчать. Он был в конце-то концов всего лишь двадцатилетним парнишкой. Но если бы письмо ему написал кто-то другой – например, человек незнакомый – он мог бы решить, что это по-настоящему круто. Он мог бы решить, что такое письмо достойно того, чтобы бережно хранить его.

Когда я большими буквами выводила его имя поперек страницы, я уже знала, что это будет одно из моих самых любимых писем. Я буду его помнить. Пойми меня правильно. Я считаю, что особым мужеством отличаются все люди, способные попросить незнакомого человека о любовном письме, которое они будут читать самим себе. Но самое сильное впечатление на меня производили случаи, когда человек переступает через себя, чтобы задаться вопросом: «Кому в моей жизни сегодня нужно любовное письмо? Кому в моей жизни нужен я?»

Эта просьба о письме, казалось, шептала с экрана: «Позаботься о нем. Пожалуйста, позаботься о моем друге, потому что я люблю его. И мне нужно, чтобы он остался. Мне нужно, чтобы он остался здесь».

* * *

И еще в таинственном мире писем, обретающих самостоятельную жизнь, была Либби – лучшая подруга одной из моих соседок по квартире. Мы встретились с ней в Центральном парке, когда прибыли в Нью-Йорк. Хотя она переехала в этот город всего за пару месяцев до нас, Либби уже являла собой ходячее и говорящее хранилище знаний обо всем, что касалось Нью-Йорка.

Она носит ярко-желтые солнечные очки, и для нее любой незнакомец – это без двух вдохов лучший друг, родственная душа или будущий спутник в автопробеге по всей стране. Она – единственный на моей памяти человек, который относился к онлайн-знакомствам как к настоящему приключению. Даже если я буду единственной, кто блюет всухую в дамской комнате какого-нибудь мексиканского ресторанчика, это ее ничуть не устрашит, потому что в любом опыте она видит именно то, что опыт собой представляет – то есть возможность узнать больше. Возможность увидеть жизнь с другого кресла в театре. Для этой девушки все является подарком. Она считает, что все на свете истинно драгоценно – и все истинно временно.

В первые несколько недель в Нью-Йорке мы с Либби стали встречаться в кофейнях, разбросанных по всему Манхэттену. Она знает все кофейни в Нью-Йорке, которым суждено оставаться в памяти после того, как ты осушишь в них первую кружку. В одной из этих кофеен она сказала мне, что собирается уехать из Нью-Йорка. У нее уже есть билет на самолет. Через три дня после Хэллоуина она летит в Италию. Во время учебы в колледже она провела один семестр на этом желтом клочке суши в форме сапожка и вернулась оттуда другим человеком. Когда Либби рассказывала об Италии, она заставила меня поверить, что действительно можно оставить свое сердце в аэропортах, на старой итальянской брусчатке и в кофейнях. Мы не обладаем почти никакой властью над тем, где наши сердца решат пустить корни. Порой некоторые места прилепляются к тебе суперклеем, как бы ты ни старалась отломить или оторвать их от себя. Кажущиеся невинными точки на ярко раскрашенных географических картах что-то с тобой делают. Они выворачивают тебя наизнанку. Они заставляют подвергать все сомнению. Географию в этом смысле здорово недооценивают. Когда я спросила ее, почему она возвращается туда именно сейчас, она сказала, что либо ради жизни, либо ради любви, либо ради спасения. Может быть, ради всего вместе.

Пока мы с ней сидели в кафе и она рассказывала мне о капучино, я задумалась, почему мне всегда везет на знакомства с людьми как раз в тот момент, когда они собираются сняться с якоря и отправиться куда-то в другое место. Вот ведь вопрос! Честно говоря, я уже почти перестала им задаваться. Почему наше время всегда истекает? Почему именно тогда, когда ты думаешь, что тебе нужен человек, который сделает нечто по-настоящему безумное, к примеру, почти полностью дополнит тебя, он говорит тебе, что у него в кармане билет на самолет? Он уезжает. Но именно такие люди, как Либби, заставляют меня думать, что, даже если у человека осталось всего двадцать четыре часа до самолета или поезда, все равно следует рискнуть и попытаться узнать его поближе. Такие люди многому тебя научат. И когда эта штука внутри них начинает вопить: «беги, беги, беги» – нет никаких вариантов, кроме как отпустить их. Я пока еще не видела ни одного человека, который вышел бы в мир – участвуя в поисках всем сердцем – и не вернулся более знающим, чем сам себя считал. Вот что я думаю о тех людях, которые появляются в нашей жизни с билетами на самолет: приходится их отпускать. Пусть посмотрят, что есть там – «где-то там».