все расходились по домам, дружески прощаясь, извиняясь и напоследок вяло обвиняя кого-то в глупостях, которые, вероятно, произносились и которые следует как можно скорее забыть. Никем не узнанный, в чужой шапке, Йоссе ван Уккле спал под столом. Внутри колесной лиры спала, обнявшись с мягкой Булочницей и подложив себе под голову Задницу вместо подушки, крошечная Хендрикье, переодетая обезьянкой. Рядом сидела Фромма и таращила глаза: ее засунул внутрь лиры Йоссе, пока был еще достаточно трезв. Он боялся, что в этой суматохе жабу могут раздавить. Храпел, уронив голову на стол, слепой лирник. Синюшный утренний свет потихоньку наливался золотишком, и морозец пробрался в помещение.

Так проснулись бродяги, собрали в мешочек объедки, слили недопитое в кувшин и потихоньку выбрались из таверны. День начинался, а с ним начинался и долгий путь: ведь покуда крутится колесо колесной лиры, крутится и колесо телеги, а бродяга идет по истине, как по дороге, по истине, гласящей, что без денег нет еды, а без времени нет и денег. Но философия, нищая сестра, пребывает с ним вовеки.

Вместилище всех болезней

С того дня, как я увидел жабу на плече у Тениса ван Акена, в моей жизни не произошло никаких внешних перемен, но вот сам я изменился – видел теперь непонятные вещи. Это сделало меня раздражительным и подозрительным: идя по улице, я постоянно озирался, чем удивлял, а то и пугал мою кроткую Маргрит.

Да что уж тут поделать! Если идешь в церковь под праздничный перезвон колокола, плывущий в ярком осеннем небе, а рядом вышагивает твоя жена в новом чепце, и сзади топают двое юношей, – поневоле хочется, чтобы все вокруг было так же благоустроено и нарядно. Однако то и дело краем глаза я замечал, как, перебегая улицу, мелькают какие-то непотребные страхолюды: то огромные уши, нанизанные на нож и подпрыгивающие на мочках, то бледная остроконечная шляпа, семенящая на шести тонких босых ногах, то яйцо с вылупляющимся змеенышем.

По какой причине они появились в городе, оставалось только гадать. Я не решался заводить об этом разговоры, боясь, чтобы меня не сочли сумасшедшим. Еще не улеглось воспоминание о том, как из моей мастерской в стеклянном шаре улетела Аалт ван дер Вин со своим любовником. Если теперь еще и стеклодув заведет беседу о бегающих по городу гигантских ушах, никому не известно, чем это все закончится. Лучше уж помалкивать да поменьше глядеть по сторонам.

Но я не мог не глядеть по сторонам. После памятного праздника, устроенного на день Святого Бавона пятой камерой редерейкеров, когда Добродетель внезапно разразилась похабнейшими стишками, я натыкался на страхолюдов повсеместно, даже в собственной комнате под обеденным столом, и, клянусь, своими ушами слышал, как один из них, с мордой получеловека-полуящерицы, бесстыдно хрустел объедками.

Поначалу мне думалось, что все эти существа прилепились к Тенису ван Акену и сопровождают его, ведь жаба тоже не где-нибудь восседала, а на его плече. Кто знает, возможно, ван Акены привезли чудовищ с собой из Акена, откуда переселились к нам, когда еще был жив отец Тениса, Ян ван Акен. И в таком случае не следует ли принять меры относительно этого семейства?

В конце концов, я решился поговорить с Гисбертом Тиссеном. Во-первых, он тоже пострадал от страхолюдов, причем наиболее чувствительным образом, то есть лишившись невесты. Во-вторых, этот муж был не только добродетельным, но и ученым. Как раз на днях он заказал у меня несколько пузатых баночек с плотно прилегающими крышками, и, пользуясь случаем, я лично отнес к нему заказ.

Дом Гисберта Тиссена, главы медицинской гильдии, назывался Bij Sint Lucas, то есть «У Святого Луки», поскольку Святой Лука был небесным покровителем всех медиков и всех художников, что, как правило, объединяло их в одну гильдию. Впрочем, в нашем городе этого не произошло: художествами у нас занималась только семья ван Акен, и в медицинскую гильдию их не принимали.

Таким образом, я мог беседовать с Гисбертом о семье ван Акен совершенно свободно, не опасаясь, что мои слова будут переданы впоследствии не по назначению.

Гисберт внимательно осмотрел все изготовленные мной пузатые баночки, убедился, что крышечки прилегают плотно, стекло достаточно прозрачно и хорошо пропускает свет. Кто-нибудь другой мог бы и обидеться на такую тщательную проверку, но только не я и только не в подобных обстоятельствах.

– Надеюсь, эти баночки достаточно малы, чтобы в них не поместилась какая-нибудь не в меру шустрая девица, которой захочется улететь со своим избранником, – заметил я наконец, чтобы начать непринужденный разговор.

Гисберт Тиссен ответил серьезно:

– Для того чтобы такое произошло, нужна идеально округлая сфера, эти же баночки самой своей формой предназначены для другого.

Ответ был сдержанным и выказывал большую ученость моего собеседника.

Я откашлялся, и Гисберт Тиссен предложил мне выпить немного медицинского вина, от которого укрепляется здоровье. Вино подано было в сосуде зеленого стекла, который также являлся моей работой. Всегда интересно смотреть на созданные тобой вещи, которые живут самостоятельной жизнью и больше тебе уже не принадлежат. Какой-то другой человек волен оставлять их пылиться или наоборот, чистить и отмывать после каждого использования, он может отбить у них носик и горлышко или вовсе уничтожить, а может бережно хранить на полке среди других красивых вещей. И надо всем этим ты больше не властен. Не те ли чувства испытывает отец, отпуская замуж девицу-дочь?

– Заранее прошу прощения, мастер Гисберт, – заговорил я, – если мои слова покажутся вам странными или даже пугающими… Но не случалось ли вам в последнее время замечать какие-то непонятные вещи?

– Мир так устроен, дорогой мой мастер Кобус, – отвечал Гисберт Тиссен, – что в нем постоянно случается что-нибудь непонятное. Поскольку человек меньше мира, он не в силах постичь весь мир целиком, но открыта ему лишь малая толика. Вы, например, владеете стеклодувным ремеслом, а я – медицинским. Но если вам пришлось бы лечить чью-нибудь язву, боюсь, вы бы не справились, а если бы мне пришлось выдувать какой-нибудь сосуд, у меня получилась бы в лучшем случае самая кривая ночная ваза из всех, что существовали со времен сотворения мира.

– Справедливые речения, мастер Гисберт! – вскричал я. – Справедливые и прозорливые! Ведь как-то раз у Ханса на ноге действительно была язва, он был тогда очень мал, лет пяти, быть может. И чтобы уберечь его ногу от соприкосновения с воздухом, в котором обитают, как известно, духи злобы, а также всех нас от соприкосновения с язвой, я надел ему на ножку стеклянный сосуд. И в этом