сосуде язва постепенно сошла на нет.

– Удивительный способ лечения язвы, – заметил Гисберт Тиссен. – Он, несомненно, свидетельствует о присущем вам остроумии. Однако какие странные вещи так сильно вас беспокоят?

– Я постоянно вижу страхолюдов, – ответил я. – Они ходят по городу среди людей, но по какой-то причине ни у кого не вызывают ни страха, ни тревоги. Вот я и хотел бы узнать: видит ли их кто-нибудь, кроме меня? А может быть, только я один и испытываю страх и тревогу, а все прочие давно с ними свыклись и не находят в них ничего пугающего?

– Если не считать Спелле Смитса, я не видел в Хертогенбосе никаких страхолюдов, – ответил Гисберт Тиссен.

Он налил еще медицинского вина себе и мне, и мы сделали небольшой перерыв в наших ученых рассуждениях.

Потом Гисберт Тиссен попросил описать чудовищ, которые так меня взволновали. Я рассказал о прыгающих ушах, о вылупляющемся змееныше, о шляпе на ножках, о самодвижущейся заднице с таким большим отверстием, что две женщины выглядывали оттуда как из окна, – и о других тому подобных вещах.

– Строго говоря, эти явления нельзя именовать «страхолюдами», ибо вторая часть названия содержит слово «люды», то есть «относящиеся к разряду людей», а описанные вами существа определенно не имеют к людям никакого отношения, – заметил Гисберт Тиссен, внимательно выслушав мой рассказ.

– А как же человеческие ножки в шляпе? И уши тоже определенно принадлежали человеку, только огромному! – возразил я. – Что до самодвижущейся задницы… – тут я прервал сам себя: – Как же я мог забыть! Все это началось с той жабы, что сидела на плече у Тениса ван Акена во время службы!

– Что, прямо на богослужении в церкви? – ужаснулся Гисберт Тиссен.

– Именно так!

– И какова была эта жаба? – заинтересовался Гисберт, но губы его кривились как бы от отвращения.

– У нее было человеческое лицо… Мне даже показалось, что отчасти оно похоже на лицо моего Ханса… Или, точнее сказать, на лицо моего покойного батюшки, что одно и то же, поскольку Ханс – точная копия своего деда. А я – точная копия моего отца. Мы все очень похожи между собой. Но все-таки это была жаба.

– Понятно, – сказал Гисберт Тиссен таким тоном, что стало ясно: ничего ему не понятно. – А Тенис ван Акен догадывался о том, что на плече у него сидит богомерзкое создание?

– Оно было не совсем богомерзкое, – возразил я, – ведь его лицо отчасти напоминало мое… Как если бы я смотрел на себя в озеро в тот момент, когда из озера, из-под воды, на меня смотрела жаба, и наши отражения, так сказать, слились воедино…

Гисберт обновил наши бокалы, и мы в третий раз подкрепили наши силы, поскольку разговор происходил непростой.

– Я уверен, что он ничего не знал, – сказал я наконец. – Все это время я следил за Тенисом и его сыновьями. Ян вообще никак себя не проявил. Гуссен, сдается мне, поглощен мыслями о предстоящей женитьбе. А вот Йерун…

Я замолчал.

– Вы знали, что Йерун – левша? – спросил я после долгой паузы.

Гисберт Тиссен покачал головой.

– Меня никогда не интересовал Йерун ван Акен, – сказал он. – С чего бы? Он почти ребенок и к тому же находится в полной зависимости от своего отца. Когда он станет совершеннолетним и начнет действовать от своего лица – тогда и поглядим.

– Я начал присматриваться к Йеруну еще со времен первой жабы, – сказал я, понизив голос. – Вечером в день Святого Бавона, если припоминаете, было большое сборище в таверне у Яна Масса. Я тоже там был и вот там-то и увидел те странные вещи…

Этот день Святого Бавона надолго запомнится Хертогенбосу: как будто мало было бегства влюбленных, так еще и на празднике вместо торжества Добродетели случился ужасный скандал. Мужество несчастного Гисберта ван дер Вина, который, несмотря на несчастье и позор, все-таки довел порученное ему дело до конца, никем не было оценено: почтенный глава пятой камеры редерейкеров превратился в посмешище и с мокрым полотенцем на лбу отбыл к себе домой. Остальные же во главе с оконфузившейся аллегорией Добродетели прошествовали к Яну Массу и засели там, потрясая стюверами и гульденами.

Возможно, я и не пошел бы туда, если бы не приметил маленькую птичку, которая, переливаясь оперением, торопливо ковыляла по улице в сторону таверны. Птичка эта была бы почти не примечательна, если бы летела, как подобает всем пернатым, а не шла пешком. В клюве у нее обнаружился длинный язык, похожий на змеиный. Она то и дело высовывала его и трясла им в воздухе, как будто ощупывала что-то незримое. Потом она остановилась и обернулась. Ее глазки-бисеринки посмотрели прямо на меня. Ошибки быть не могло, она меня видела – так же ясно, как я видел ее, – и все мое нутро ощутило в себе этот взгляд и возмутилось.

Птичка насмешливо цвиркнула и зашагала дальше, а я пошел за ней и так очутился в таверне Яна Масса.

Там я сразу потерял из виду дерзкую птицу, однако почти сразу же увидел точное ее изображение.

Устроившись в углу, с ногами на скамье, разложив лист бумаги на столе, среди винных пятен, сидел с карандашом Йерун ван Акен и быстро рисовал – рисовал левой рукой! Его резкие штрихи выхватывали из небытия птиц с получеловеческими головами, ягоды с крошечными, полуоткрытыми, словно для поцелуя, ротиками, цветы, растущие из непотребных мест человеческого тела, – и тому подобное. Он изображал их так уверенно, что сомнений быть не могло – он рисует с натуры. Он видит их. Они здесь и сейчас стоят у него перед глазами.

Я присел за скамью напротив, так, чтобы лучше видеть Йеруна. Раньше он всегда скрывал свою наклонность к леворукости, и сейчас, когда он перестал стесняться, меня поразила противоестественность его позы. В том, как он держал карандаш, как он разворачивал руку относительно листа бумаги, как скашивал плечо – во всем была отвратительная неправильность. Ни один человек, если он не предается злу, не должен так держать карандаш или сидеть с таким разворотом плеч! Но в то же время я не мог оторвать от него глаз – меня как будто затягивало в воронку этой греховной леворукости, заманивало, словно в омут, откуда на меня глядит жаба с моим собственным лицом.

– Эй! – пропищал тонкий голосок.

Я посмотрел вниз, туда, откуда он доносился, и увидел крошечную женщину. Все у нее было крошечным: и личико, и ручки, и ножки, и барбетта, и