сюрко, и рубаха со шнуровкой на боку, и кожаные башмачки.

– Налей-ка мне выпить! – сказала эта женщина и полезла по моей ноге на стол.

Я помог ей забраться повыше, хотя мне и неприятно было ощущать ее цепкие влажные пальчики, схватившие меня за руку.

– Я Хендрикье, – сообщила она.

– Мое имя Кобус ван Гаальфе, – ответил я. – Кто ты такая, Хендрикье? Ты тоже мне чудишься?

– О нет! – засмеялась она. – В отличие от тех, кого рисует тот мальчик, я совершенно настоящая.

– А почему ты такая маленькая?

– Такой я уродилась, ничего уж тут не поделаешь. Когда родители увидели, что я не расту, они продали меня бродячим артистам. Потом я от них сбежала и вышла замуж вон за того слепого человека с колесной лирой. Хватит болтать, наливай!

Я налил ей в маленький бокальчик, но и его Хендрикье пришлось взять обеими руками и изрядно поднапрячься.

– Что ж, – сказала она, вытирая губы. – Недурнецкий сегодня выдался денек.

– Ты, пожалуй, и в колбу поместишься, – сказал я.

– Колба мне без надобности, – отвечала Хендрикье. – Стеклянная любовь хрупка и легко может разбиться, а моя любовь – деревянная, и живу я в корпусе колесной лиры. Ее не так-то легко повредить, знаешь ли.

Она заглянула под стол и определенно кого-то там увидела. Я тоже нагнулся, и из темноты на меня посмотрели ярко-синие горящие глаза. Глаза эти висели на ниточках, а ниточки крепились к чьей-то лохматой голове.

– Что? – спросила Хендрикье, когда я, выпрямляясь, случайно ударился головой о стол. – Кто там сидит? Знаешь его?

– Спроси-ка лучше у Йеруна, – проворчал я. – Вон у того мальчика спроси, который рисует их всех левой рукой.

– Да он-то их точно не знает, – отвечала Хендрикье. – Он просто их рисует.

– А не он ли их часом сюда вызвал?

– Сдается мне, добрый человек, они жили тут извечно, просто раньше ты их не видел, – сказала Хендрикье. – Спасибо за выпивку.

Она поцеловала меня в щеку крошечным поцелуем и по моей ноге спустилась на пол, а там, шмыгая среди страхолюдов, убежала к лирнику. Я потом подумал, что лирник, вероятно, не позволял ей пить вино. С ее-то размерами она, должно быть, очень быстро напивалась, а какой бывает во хмелю крошечная женщина – трудно себе даже представить.

Вот о чем я рассказал Гисберту Тиссену (пропустив, впрочем, подробности про Хендрикье и особенно про то, что она меня поцеловала).

Гисберт глубоко задумался. Наконец он произнес:

– Любой вывод, который мы с вами, дорогой друг, сделаем из всего этого, должен быть хорошо взвешен. Иначе мы можем навредить не только ван Акену, но и всему нашему городу.

– Вы предполагаете, что Йерун ван Акен обладает способностью вызывать злых духов? – понизив голос до шепота, спросил я.

– Это вряд ли возможно, поскольку семья их благочестива и состоит в братстве Девы Марии, – отвечал Гисберт. – Вы же знаете, какова наша Дева Мария. Недаром брат Вик, который нашел ее в поленнице дров, сразу же сказал, что она некрасивая. И в самом деле, настолько она страшна, что ее боятся все демоны и духи преисподней. И только мы в нашем городе видим ее такой, какой она является на самом деле, то есть прекрасной. А это говорит о том, что у каждого в Хертогенбосе отчасти небесное зрение.

– Хотите сказать, Йерун видит страхолюдов каким-то особым небесным зрением?

– Если бы мне удалось обследовать глаза Йеруна, возможно, я мог бы дать ответ на этот вопрос, – отвечал Гисберт. – Но без научных данных любое предположение рискует оказаться ошибочным.

Мы ощутили, как иссякают наши силы, ведь такой разговор требует от собеседников величайшего напряжения умственных способностей, поэтому Гисберт позвал служанку и попросил принести еще медицинского снадобья, вселяющего в мужей бодрость, что и было исполнено.

Мужчина лет тридцати сидел напротив меня совершенно голый. Он не испытывал по этому поводу никакого неудобства, поэтому и я, глядя на него, ничуть не был смущен. Одна его нога была засунута в стеклянную банку, и сквозь стекло можно было видеть, как он шевелит пальцами, отгоняя муху, попавшую в эту банку, по всей вероятности, ошибочно. В руке он держал стебель какого-то растения, увенчанного огромной алой ягодой. Ягода эта была настолько красива, что выглядела несъедобной.

Мужчина выглядел привлекательным и немного грустным.

– Меня зовут Фритт Верстеег, – представился он. – А это Мааф Аартс, – он показал на ягоду, качнувшуюся на стебле. – Моя верная спутница.

– Приятно познакомиться, – сказал я, что было неправдой: я бы предпочел не видеть ни Фритта Верстеега, ни тем более Мааф Аартс. – Позвольте, любезный господин Верстеег, посмотреть на вашу банку.

Он охотно поднял ногу, чтобы мне было удобнее. Я положил банку себе на колени и поднес к ней свечу, чтобы оценить качество стекла.

– Определенно, это работа не моей мастерской, – заметил я. – Даже Стаас не позволил бы себе стекло настолько нечистое и волнистое. Это верный признак торопливой работы. Спешить, дорогой мой господин Верстеег, нельзя ни в каком деле. В ремесле есть момент, когда нельзя медлить и следует производить действие быстро, решительно, в один, так сказать, удар! Но таких действий очень и очень немного.

– Вы совершенно правы, – согласился Фритт Верстеег и сделался еще более печальным. – Эта банка, какого бы дурного качества она ни была, все же выполняет свою основную задачу, а именно: служит напоминанием о тлене всего сущего.

– А какой задаче служит Мааф Аартс? – осторожно осведомился я и посветил на лакированные алые бочка девы-ягоды.

– О, она сопровождает меня во всех странствиях и утешает в невзгодах, – отвечал Фритт Верстеег преспокойно. – Радость обладания ею, пусть даже пользы от этого обладания никакой, все же частично латает дыры в ветхих одеждах моего существования.

– Прошу прощения за то, что, возможно, скажу лишнее, – возразил я, – но, любезный мой Фритт Верстеег, у вас вообще нет никаких одежд, поэтому разговоры о том, чтобы латать в них прорехи, кажутся несколько преувеличенными.

– Это оттого, что вы далеки от философии.

– В таком случае, если я правильно понимаю, вы наоборот: близки с этой дамой?

– Из всех дам я близок только с Мааф Аартс, однако философия мне также не чужда, – отвечал Фритт Верстеег. – Хотя требования ее высоки, но и польза, ею приносимая, тоже не мала. С другой стороны, нельзя все измерять пользой, равно как невозможно все изменять фунтами и талантами.

– Это разумно, – согласился я. – Ведь и изделия моей мастерской по большей части состоят из воздуха, и главная их ценность та, что воздух внутри них может быть