Глава седьмая

1

Начиная с колхоза имени Владимира Ильича, Аверьянов объезжал всю округу. Председатели присылали за ним то подводу, то мотоцикл, то машину. Ночевал он у агрономов; в такие вечера хозяин и гость долго не ложились — разговоры растягивались за полночь.

Эти поездки давали двоякую выгоду: Павел Лукич не оставлял без внимания ни одного цикла полевых работ, и тут его советы годились агрономам, председателям, бригадирам и звеньевым; в свою очередь, наблюдательные агрономы указывали ему то на какое-то отклонение в росте растений, то на экологический взрыв в поле, то на непредвиденное действие удобрений и ядохимикатов. Природа полна загадок, она идет по множеству путей, и Павел Лукич получал в итоге поездок обширную информацию о растительном мире средней полосы.

В эту поездку он много размышлял о перестройке станции и чем больше думал, тем сильней укреплялся в мысли, что готовится совершиться зло. «Пускай назовут меня рутинером, но я буду отстаивать сложившуюся за долгие годы структуру станции, основные направления ее работы, в особенности зерновое, ее окрепшие на этой основе связи с хозяйствами. Пускай называют меня как хотят. Не в названии дело, а в той пользе или зле, которые мы принесем русскому полю. Русскому лугу в свое время нанесли урон, от которого он до сих пор оправиться не может. Травопольная система оказалась вдруг не нужна. Долой травополье! Поймы — наша целина. Распахивай поймы! Слишком дорого улучшать неудобные луга. Это нерентабельно. Лучше посеять кукурузу. Распахивай их! Круши луга! В цивилизованных странах давно отказались от естественных пастбищных и луговых угодий. Откажемся от них и мы! Сколько статей было написано на эти темы, сколько защищено диссертаций. Где они сейчас, эти прогрессисты, с пеной у рта доказывавшие пользу распашки русского луга? Добились своего: уничтожили луга, получили ученые звания, и хоть бы у кого-нибудь из них заболело сердце при виде того, что они натворили, при виде того ущерба, какой нанесли земле, на которой родились, выросли и умрут. Как будто это не их, а чужая земля! И ведь начнись новая кампания, не по распашке лугов, а по возрождению травосеяния, они опять окажутся в первых рядах и станут доказывать, что улучшение лугов — передний край сельскохозяйственной науки, что они идут во главе научного прогресса и во имя его не пожалеют ничего. И опять никто из них не подумает, что эта односторонность во вред уже не лугу, а русскому полю, о котором они забудут сами и отвлекут внимание других».

В одно время с Павлом Лукичом начинал знаменитый академик. Был он из простых агрономов и выдвинулся поразившими в те годы всех своей доступностью и простотой агротехническими приемами — яровизацией и тепловым обогревом на солнце семян. Его теория постадийного развития растений обошла газеты и журналы, изучалась в институтах как последнее слово науки. Где теперь та «теория»? Что осталось от того «нового» учения, которое зачеркивало то, что было открыто до него? «Открытия должны исходить из самой сути природы, — размышлял Павел Лукич, — опираться на законы ее развития; придуманные схемы рано или поздно окажутся за бортом науки, и это тоже непреложный закон. Признаками настоящего ученого являются желание и умение исследовать природу, вкус к черновой, неблагодарной работе, терпение и выносливость, устойчивость к неизбежным неудачам. Открытие — итог терпеливых наблюдений, обостренной работы мысли, проникающей в самую глубь явлений природы; однако настоящий ученый должен быть готов и к тому, что он во всю жизнь может и не сделать открытия, но все равно обязан терпеливо изучать природу, потому что иного пути к истине в науке нет».

В субботу, день банный, Павел Лукич возвращался домой. Он уже представлял, как Лукерья топит ее…

Баня стояла на задах за огородом, деревянная, с маленьким оконцем, с котлом, вмазанным в валунную каменку. Париться Павел Лукич любил. Поддавал он жарко, калил тело в сухом пару, потом хвостался веником до изнеможения. В жаре оттаивало тело, все наносное вместе с грязью с него слезало, и неслышным, легким оно становилось, мягким и расслабленным. Лукерья, пока он мылся, гладила простыни для постели, чтобы он мог после бани понежиться, полежать; ставила на плиту до блеска начищенный чайник. В доме пахло утюгом и бельем, наносило чаем и липовым медом.

Из века в век шло так у русских: после трудов, после дороги дальней, после поля и двора — с женой, с семьей, с соседом или гостем в баньку, на полок, под пар, под веник духовитый, березовый, и размягчалось тело, и сердце смягчалось; умиротворение и покой сходили в душу, и домовито шумел на столе самовар, возвещая мир, счастье и благополучие…

— Быстрей, братец, — подторопил Павел Лукич шофера.

«Газик» подпрыгивал колесами на ухабах, будто брыкался; на пути вырастали обомшелые, в застарелой зелени ели, приземистые бородатые сосны; дорога, перескакивая через выжаравленные корни, огибала ельники и сосняки, увертывая в сторону, к прогалам и полянам. Лес был как неживой, будто только что отбушевал в нем пожар. Не было ни птиц, ни насекомых, ни муравьев. По приказу головотяпа управляющего участок в несколько десятков гектаров обработали гербицидами. Лес кое-как устоял и со временем выправился, но вся живность обходила его стороной. А ведь вырос этот управляющий, можно полагать, подле леса и в детстве исходил босиком его грибные и ягодные места. И как же надо накрепко позабыть все, что дала ему природа, чтобы вот так бездумно слать на нее с ядами самолет!

Давно замечено, что люди, не любящие землю, черствы, рассудочны, холодны, безжалостны и расточительны. Из таких выходят головотяпы, плуты, карьеристы, стяжатели… Живуч сорняк людской, до того живуч, что он-то приспособится, пожалуй, и к гербицидам.

У съезда на мост шофер притормозил, и Павел Лукич увидел прыгавшую в прибрежной траве крупную кобылку, всю опутанную белым, похожим на суровую нитку водяным червем, которого сельские жители называют «волосом». Червь прошил надкрылья и утолщенную переднюю часть кобылки. Это был самый крупный экземпляр, какого Павел Лукич когда-либо видел. Сильное, крупно развитое тело помогло кобылке выжить, но прыгала она тяжело: «волос» сковывал движения. Кобылка замерла и вдруг повалилась на бок в густой, разросшейся по берегу осоке…

2

Когда он поднимался на крыльцо, сильный ток крови ударил ему в голову. Глаза помутнели, ноги подкосились; он опустился на ступеньку, посидел; кое-как доплелся до кровати и выпил настойки валерианового корня. Удар повторился немного спустя. Навалилась тяжесть — ни вздохнуть, ни шевельнуться. В голове звон, грудь сдавило; казалось,