– Ты вспомнила? – яростно кричал Фабьен – так, что разбудилграфиню, спавшую за перегородкой в той же избе. – Что ты вспомнила? Говори?Говори, ну?!

Тогда он впервые ударил Анжель. Она рыдала безудержно,ничего не понимая, в чем провинилась... И с тех пор эти опасные сны больше непосещали ее, хвала Пресвятой Деве.

А тот... чудовище-русский... он иногда мелькал всновидениях: широкие плечи, стремительная походка, растрепанные светло-русыеволосы. Но она так и не видела отчетливо его лица, и только иногдапроблескивала улыбка и сияли серые глаза... Ох, какие ласковые глаза!

Но зачем бы Фабьен и маман стали лгать Анжель? Она должнаверить им! А снам верить нельзя. Вот ведь иногда мучает Анжель кошмарноевидение: человек с отрубленной головой делает три шага – и выходит из глубокойтьмы на слепяще-яркий лунный свет, и воздевает руки, словно зовет кого-то напомощь, и рушится наземь – и Анжель просыпается от своего крика...

Но это было давно, еще в самом начале пути. Тогда онабоялась мертвых, немного их валялось при дорогах; ну а потом, по мере того каксвирепела зима и смелели русские казаки, их становилось все больше, и Анжельпривыкла к торчащим из сугробов оледенелым конечностям. Тот, обезглавленный,больше не возникал в ее сновидениях. Анжель привыкла видеть кровь, раненых иумирающих; сердце ее застыло; оголодавшая плоть устала страдать; жизнь едватеплилась в ней... Потому она и смотрела неподвижными глазами в заснеженнуюдаль, словно и не слышала за грохотом канонады одиночного пистолетноговыстрела, прервавшего жизнь графа Фабьена д’Армонти и сделавшего ее вдовой.

* * *

Анжель думала, что судьбой ей предопределено застынуть вэтом перепаханном ядрами сосновом лесу, но графиня наконец, тяжело поднявшись,побрела вперед, даже не глянув на мертвого сына. Анжель прикрыла тело Фабьенатремя траурно-зелеными сосновыми лапами, а потом, увязая в сугробах, пустиласьдогонять маман, недоумевая, куда это она так вдруг заспешила. Впрочем, алоезакатное солнце уже почти сползло в мглистые тучи, так что пора было подумать оночлеге.

Ах, как ей хотелось все время есть! Голодный ознобнепрестанно сотрясал ее тело, и она дивилась графине, которая даже из своейскудной доли половину отдавала Фабьену. Анжель завидовала ему – не только из-залишней ложки несоленой каши, ломтя мерзлого хлеба, куска плохо вывареннойконины, а из-за той истинной, всепоглощающей любви, которой любила мать своегосына.

Что же сделалось с нею от страшного потрясения, если, дажене закрыв мертвому сыну глаза, она ринулась на запах дыма – костра, еды?!

Да еще и неизвестно, пустят ли их к огню. Все-таки Фабьенчего-то стоил, если мог сносно устраивать на ночлег обеих своих женщин ираздобывать им какой-никакой кусок у мародеров...

Чем ближе женщины подходили к костру, тем резче становилсязапах жареной конины. Анжель скрутило приступом голодной тошноты, и она едва незарыдала, когда здоровенный кавалерист лениво поднялся и шуганул от костраграфиню д’Армонти, словно приблудную собачонку. Но маман проглотила обиду молчаи побрела к другому костру; Анжель, еле передвигая ноги, побрела за ней, чтобыувидеть, как она снова убралась от второго, третьего, четвертого костра...

Ну что ж. Теперь надо подождать, когда у маман кончитсятерпение и она решится залезть за пазуху, где пришит был объемистый кошель сзолотыми монетами и драгоценностями: этот немалый запас графиня расходовалакрайне бережно, ибо не хотела явиться во Францию нищенкой, он и позволил им досих пор не умереть с голоду.

Вот графиня приблизилась к новому костру. Анжель видела, какодин из сидевших у огня взял горящую ветку и близко поднес к лицу графини.Маман замахала руками, а потом повернулась в сторону Анжель, и та даже нарасстоянии почувствовала на себе внимательные взгляды сидевших у костра мужчин.

– Иди сюда, Анжель! – крикнула графиня. – Да побыстрее, еслихочешь, чтобы нам достался хоть кусочек!

При упоминании о еде ноги Анжель сами собой понесли ее ккостру. Стоило ей подойти, как высокий плотный мужчина приблизил к ее лицуфакел, но она даже не почувствовала опаляющего дыхания огня, ибо во все глазасмотрела в котелок, где пузырилось густое белое варево. Это была мука, без солии жира, просто сваренная в воде. Вкус ее не назвал бы приятным даже умирающий сголоду, и все же Анжель сейчас не отказалась бы от нескольких ложек мучнойпохлебки.

Ее усадили поближе к огню, сунули в руки ложку и дали ещекусочек снаружи обгорелого, а внутри полусырого мяса. Анжель с ожесточениемжевала его и в конце концов почувствовала себя почти сытой.

Графиня о чем-то переговаривалась с тем человеком, которыйосвещал их факелом. И Анжель сквозь свое полусонное, полусытое оцепенениеулавливала обрывки фраз.

– Это непомерная цена! – горячилась маман. – Ужин-то был неахти какой!

– То-то вас, сударыня, невозможно было за уши от негооттащить! – усмехнулся мужчина.

От звука его голоса дрожь ужаса пробежала по спине Анжель.Голос был груб, неприятен, но ей не хотелось думать о неприятном, поэтому онауставилась в костер. Вот мелькнули перед нею чьи-то ласковые серые глаза –Анжель улыбнулась, вот проплыло в клубах дыма мертвое, присыпанное снегом лицоФабьена – Анжель затрепетала, застонала во сне...

– По рукам! – вдруг громко произнес мужчина, и Анжельиспуганно вскинулась. – Ты будешь получать еду каждый день, если сумеешь менянайти!

И, гробовым смехом заглушив возражения графини, он вскочил иринулся в сторону, волоча за собою Анжель.

Ужас от того, что предстояло уйти от этого живого огня, былнастолько силен, что Анжель начала упираться – слабо, но достаточно ощутимо,чтобы мужчина повернулся к ней.

Его недобрая улыбка заставила ее затрепетать, черты егочумазого лица показались ей ужасными, а взгляд маленьких темных глаз – злобным,как у зверя.

Анжель решила, что он сейчас ударит ее, но мужчинаусмехнулся:

– А ведь ты права, клянусь ключами святого Петра! Почему намнужно уходить с этого тепленького местечка? В конце концов, это я развел огонь– значит, он мой!

И он с грозным видом повернулся к трем сотоварищам.

– Ну? Чего уставились? Зря смотрите, вам ничего неперепадет.

– Ну вот, я так и знал! Московский купец! – простонал одиниз них и едва успел отпрянуть, когда огромный кулак придвинулся к его лицу:

– Только посмей еще раз назвать меня так, merde![32]