Петя с жаром объяснял по-русски и почему-то по-французски,что забыл шапку, но его никто не понимал, так как греки плохо понималипо-русски, а Петя еще хуже говорил по-французски. Петя вспомнил БлижниеМельницы, Терентия, Синичкина. Он так ясно увидел Гаврика, вкладывающего письмоза подкладку матросской шапки, сшитой дядей Федей… Теперь он отлично понимал,что дядя Федя умышленно оставил в подкладке прореху для письма. Петя понял, чтоему было поручено очень важное дело. На него так рассчитывали, а он поступил,как легкомысленный тщеславный мальчишка, вообразивший, что в этой глупойгреческой шляпе он похож на бура.

Ему стало так досадно на себя и так стыдно, что он чуть незаплакал. Чувствуя, как новая соломенная шляпа, ставшая ему уже ненавистной,колотится на резинке за спиной, Петя бегал по переулкам среди разносчиков,осликов, навьюченных корзинами с фруктами, мороженщиков, уличных цирюльников,но никак не мог найти знакомую кофейню. Он забыл обо всем на свете, инеизвестно, чем бы это кончилось, если бы вдруг он не услышал третий гудок«Палермо». Он пробежал по направлению этого гудка и очутился на пристани, гдеотец что-то объяснял по самоучителю греческого языка портовому надзирателю вмундире и твердом кепи с галунами.

– Вот он! Наконец! – закричал Василий Петрович, с такойсилой потрясая над головой самоучителем, что с его носа свалилось пенсне изакачалось на шнурке. – Негодный мальчишка! Как ты смел? Где ты шлялся?

– Я забыл свою шапку, – задыхаясь, бормотал Петя, – я еевсюду искал… И ее нигде нет… Я не мог найти нашу кофейню…

– Как! – еще громче закричал отец. – Из-за какой-тоотвратительной, мерзкой шапки!..

– Папочка, она не мерзкая! – жалобно бормотал Петя.

– Мерзкая! – загремел отец.

– Ах, папочка, ты ничего не понимаешь! – простонал Петя.

– Я не понимаю? – сказал отец и, выставив нижнюю челюсть стрясущейся бородой, схватил мальчика за плечи.

Он уже начал его трясти, приговаривая: «Я не понимаю? Я непонимаю?» как в это самое время на пристани появилась усатая гречанка сосвертком в руке.

– Мальцик, – сказала она с ласковой грустью, – ти забил унас свою сапоцку. Ай-яй-яй! У нас в Афинах зарко, а ноцью на вапоре вАрхипелаге тебе будет холодно, твоя головка замерзнет. На твою сапоцку.

Петя схватил шапку, завернутую в старый номер афинскойгазеты на французском языке – «Ле мессажер д`Атен», но даже не успелпоблагодарить добрую гречанку, так как отец швырнул его в лодку, котораядомчала семейство Бачей к борту парохода в тот самый момент, когда уже начиналиубирать штормтрап. А через час «вапора», как называла на итало-греческий ладрусское слово «пароход» добрая гречанка, уже поравнялся с островом Эгина, иАфины потонули за кормой в смешении чудных красок средиземноморского заката.

Но Петя этого не видел. Он сидел в каюте, перекладываянемного помявшееся и пропотевшее письмо из матросской шапки во внутреннийкарман своего альпийского мешка. На конверте было написано по-французски:«W.Oulianoff. 4. Rue Marie Rose, Paris XIV».

Долго огибали и наконец обогнули Грецию – мыс Малею, самуююжную точку Европы. Последний остров, похожий на краюху сухого хлеба, потонул влиловой зыби Архипелага. Двое суток не было видно берегов. Солнце всходило изаходило, а пустынный круг Средиземного моря казался одинаково неподвижным,только все время менял тона – от темно-голубого на рассвете до ярко-синего днеми лилового с медным отливом на закате, но без малейшей примеси зеленого, как вЧерном море.

Здесь уже чувствовалась близость Африки, громадногораскаленного материка, и если бы не ветер – правда, тоже горячий, но все жесмягченный морем, – то было бы нелегко переносить эту серьезную, почтитропическую жару.

Ветер гнал длинные гладкие волны Ионического моря. Палубамедленно и плавно переваливалась, но не слишком, так что это было даже приятно.Машины работали ровно. Время от времени на баке появлялись закончившие вахтукочегары и обливали друг друга из брандспойта морской водой. Петя уже привыкузнавать время по кочегарам. Но, в сущности, было все равно, который теперьчас. Время казалось так же неподвижно, как и сам пароход посередине синегокруга.

Петя ходил по всему пароходу. Особенно странно былопробираться по грузовой палубе, где везли стадо коров. Петя шел, как поскотному двору, в узком проходе между коровьими хвостами. Коровы ленивопереставляли свои раздвоенные копыта, в щели которых продавливалась навознаяжижа. Под ногами Петя с удовольствием чувствовал не твердые доски палубы, аупругий слой соломенной подстилки.

Часть палубы была занята штабелями прессованного сена,закрывавшими вид на море. Нагретое африканским солнцем, сено густо источало всесвои степные запахи. Петя вытаскивал из плотной кипы сухой, слежавшийся стебельшалфея или репейника, растирал между ладонями, нюхал, и тогда ему казалось, чтоон не на пароходе в Средиземном море, а где-то в Бессарабии, в Будаках. И этобыло очень странно и необыкновенно приятно.

Приятно также было пробраться мимо сигнального колокола насамый нос парохода, лечь на горячие доски палубы, осторожно высунуть голову заборт и посмотреть глубоко вниз. Там из клюза выглядывала чудовищная лапа якоря,а еще ниже было видно, как с неуклонным постоянством форштевень парохода однуза другой разбивает волны. Оттуда в лицо летела соленая водяная пыль, обдаваложелезистым запахом глубоко взрытых волн, а ниже ватерлинии сквозь льющийсясапфир грубо просвечивал сурик пароходного киля. Только здесь полностьюощущалось движение парохода, вся его скорость, вызывавшая приятноеголовокружение, как на карусели. Петя готов был часами смотреть вниз настремительно мелькающую воду и в то же время слушать звуки мандолины, накоторой играл, сидя верхом на якорной цепи, сменившийся с вахты молоденькийитальянский кочегар Пьерипо, с ярко-белыми зубами и курчавой шевелюрой, синей,как ежевика. В нежной, глуховатой трели мандолины было уже предчувствие Италии.

И наконец Петя ее увидел. Рано утром на горизонте показалсямутный конус. Это была вершина Этны. Скоро она выросла, расширилась, из морявыплыла полоса гористой земли – Сицилия.

По мере приближения к берегу обнаруживался ее мрачный,вулканический характер, так не похожий на ту Италию, которую представлял себеПетя.

Уже был виден простым глазом расположенный на горном склонегород Катания и порт, со всех сторон окруженный наплывами черной окаменевшейлавы, которая опускалась в воду, мрачную от ее отражений.