Поразительно, какие чудеса способно творитьмое мастерство. Трудно представить себе существо более безобразное, чем этотсудейский. Безобразие его поведения, манер, речи, гнусной физиономии было дотого абсолютным, что в мою душу впервые закралось сомнение – возможно ли, чтобыи эта мразь внутри была столь же прекрасна, как прочие дети Божьи.

И мне удалось сделать его красивым! Конечно,мужскому устройству далеко до женского, но всякий, кто посмотрел бы наследователя Ижицына после того, как работа была закончена, признал бы, что втаком виде он стал много лучше.

Ему повезло. Это награда за прыть и рвение. Иеще за то, что своим нелепым спектаклем он заставил мое сердце заныть от жажды.Он пробудил жажду – он ее и утолил.

Я больше не сержусь на него, он прощен. Пустьдаже мне пришлось из-за него закопать вещицы, дорогие моему сердцу – флаконы, вкоторых хранились драгоценные mementos[5], напоминавшие о высшихминутах счастья. Спирт из флаконов вылит, теперь все мои реликвии сгниют. Ноничего не поделаешь. Держать их стало опасно. Полиция кружит надо мной подобностае воронья.

Некрасивая служба – вынюхивать, выслеживать. Изанимаются ею на редкость некрасивые люди. Словно их таких нарочно подбирают:тупорылых, свиноглазых, с багровыми затылками, кадыкастыми шеями, оттопыреннымиушами.

Нет, это, пожалуй, несправедливо. Один, хоть иуродлив собой, но, кажется, не совсем пропащий. По-своему даже симпатичный.

У него тяжелая жизнь.

Надо бы помочь юноше. Сделать еще одно доброедело.

7 апреля, страстная пятница

– …неудовольствие и тревогу. Государькрайне обеспокоен страшными, неслыханными злодеяниями, свершающимися впервопрестольной. Отмена высочайшего посещения пасхальных богослужений в Кремле– происшествие чрезвычайное. Особенное неудовольствие его императорскоговеличества вызвала попытка московской администрации утаить от высочайшеговнимания череду убийств, которая, как ныне выясняется, длится уже много недель.Когда я выезжал из Санкт-Петербурга вчера вечером для произведенияразбирательства, еще не произошло последнее убийство, самое чудовищное из всех.Умерщвление чиновника прокуратуры, ведущего следствие, – событие дляРоссийской империи небывалое. А леденящие кровь обстоятельства этого злодействабросают вызов самим основам законопорядка. Господа, чаша моего терпенияпереполнена. Предвидя законное негодование его величества, я собственной волейи в силу имеющихся у меня полномочий принимаю следующее решение…

Слова падали веско, медленно, пугающе.Говоривший обвел тяжелым взглядом лица присутствующих – напряженные у москвичейи строгие у петербуржцев.

Хмурым утром страстной пятницы у князяВладимира Андреевича Долгорукого происходило чрезвычайное совещание вприсутствии только что прибывшего из столицы министра внутренних дел графаТолстова и чинов его свиты.

Прославленный борец с революционной бесовщинойбыл желт и отечен лицом, нездоровая кожа под холодными, проницательными глазамисвисала безжизненными складками, но голос был будто выкован из стали –непреклонный, властный.

– …Властью, принадлежащей мне поминистерству, отрешаю генерал-майора Юровского от должности московскогообер-полицеймейстера, – отчеканил граф, и среди городского полицейскогоначальства прокатился полувздох-полустон.

– Господина окружного прокурора,служащего по ведомству юстиции, я отрешить не могу, однако же настоятельнорекомендую его превосходительству немедленно подать прошение об отставке, недожидаясь принудительного увольнения…

Прокурор Козлятников побелел и беззвучнозашлепал губами, а его помощники заерзали на стульях.

– Что же до вас, ВладимирАндреевич, – министр в упор взглянул на генерал-губернатора, слушавшегогрозную речь со сдвинутыми бровями и приложенной к уху рукой, – то вам я,разумеется, давать советов не смею, но уполномочен поставить вас в известность,что государь изъявляет вам неудовольствие положением дел во вверенном вамгороде. Мне известно, что его величество намеревался в связи с вашим грядущим60-летним юбилеем службы в офицерских чинах наградить вас высшим орденомроссийской империи и бриллиантовой шкатулкой с вензелевым изображениемвысочайшего имени. Так вот, ваше сиятельство, указ остался неподписан. А когдаего величеству будет доложено о возмутительном преступлении, произошедшемминувшей ночью…

Граф сделал красноречивую паузу, и в кабинете сталосовсем тихо. Москвичи замерли, ибо в воздухе повеяло ледяным ветерком концаВеликой Эпохи. Без малого четверть века правил древней столицей ВладимирАндреевич Долгорукой, весь покрой московской чиновной жизни давным-давноприладился к его сиятельным плечам, к его твердой, но не стеснительной дляжизненного уюта хватке. И вот выглядывало так, что Володе Большое Гнездонастает конец. Чтобы обер-полицеймейстера и окружного прокурора прогоняли сдолжности без ведома и санкции московского генерал-губернатора! Такого еще небывало. Это верный знак, что и сам Владимир Андреевич досиживает в высокомкресле последние дни, а то и часы. Крушение исполина не могло не отразиться насудьбе и карьере многих из присутствовавших, и потому разница в выражении лицмосковских и петербуржских чинов стала еще заметнее.

Долгорукой убрал руку от уха, пожевал губами,распушил усы и спросил:

– И когда же, ваше сиятельство, еговеличеству будет доложено о возмутительном преступлении?

Министр прищурился, пытаясь вникнуть в подоплекуэтого на первый взгляд простодушного вопроса.

Вник, оценил, чуть заметно усмехнулся:

– Как обычно, с утра великой пятницыимператор погружается в молитву, и государственные дела, кроме чрезвычайных,откладываются на воскресенье. Я буду с всеподданнейшим докладом у еговеличества послезавтра, перед пасхальным обедом.

Губернатор удовлетворенно кивнул.

– Убийство надворного советника Ижицына иего горничной при всей возмутительности сего злодеяния вряд ли может бытьотнесено к числу чрезвычайных государственных дел. Вы ведь, Дмитрий Андреич, нестанете отвлекать его императорское величество от молитвы из-за этакой пакости?Вас, поди ведь, и самого по головке не погладят? – все с тем же наивнымвидом спросил князь.

– Не стану.

Подкрученные седоватые усы министра чутьшевельнулись в иронической улыбке.

Князь вздохнул, приосанился, достал табакерку,сунул в нос понюшку.

– Ну, до воскресного полдня, уверяю вас,дело будет закончено, раскрыто, а злодей изобличен. А…а…ап-чхи!

На лицах москвичей появилась робкая надежда.