– Желаю здравствовать, – мрачносказал Толстов. – Но позвольте узнать, откуда же такая уверенность?Следствие развалено. Чиновник, который его вел, убит.

– У нас в Москве, батюшка, важнейшиерасследования никогда не ведутся по одной линии, – наставительно произнесВладимир Андреевич. – Для того при мне состоит особый чиновник, моедоверенное око, известный вашему высокопревосходительству коллежский советникФандорин. Он близок к поимке преступника и в самое скорое время доведет дело доконца. Не правда ли, Эраст Петрович?

Князь величественно обернулся к сидевшему устены коллежскому советнику, и лишь острый взор чиновника для особых порученийбыл способен прочесть в выпученных водянистых глазах высокого начальстваотчаяние и мольбу.

Фандорин встал и, немного помедлив,бесстрастно произнес:

– Истинная п-правда, ваше сиятельство.Как раз в воскресенье думаю закончить.

Министр взглянул на него исподлобья:

– «Думаете»? Извольте-ка поподробней.Каковы ваши версии, выводы, предполагаемые меры?

Эраст Петрович на графа даже не взглянул,по-прежнему смотрел только на генерал-губернатора.

– Если прикажет Владимир Андреевич,изложу. Если же такого приказания не будет, предпочту сохранитьконфиденциальность. Имею основания полагать, что на данном этапе расследованиярасширение числа посвященных в детали может стать губительным для операции.

– Что?! – вспыхнул министр. –Да как вы смеете! Вы, кажется, забыли, с кем имеете дело!

Золотые эполеты петербуржцев заколыхались отнегодования. Золотые плечи москвичей пугливо поникли.

– Никак нет. – Тут уж Фандоринвзглянул и на столичного сановника. – Вы, ваше сиятельство,генерал-адъютант свиты его величества, министр внутренних дел и шеф корпусажандармов. А я служу по канцелярии московского генерал-губернатора и вашимподчиненным ни по одной из вышеперечисленных линий не являюсь. Угодно ли вам,Владимир Андреевич, чтобы я изложил г-господину министру состояние дел порасследованию?

Князь пытливо посмотрел на подчиненного ивидно решил, что семь бед – один ответ.

– Да полноте, батюшка Дмитрий Андреевич,пусть уж расследует, как почитает нужным. Я за Фандорина ручаюсь головой. Апока не угодно ли московского завтрака откушать? У меня уж и стол накрыт.

– Что ж, головой так головой, –зловеще процедил Толстов. – Воля ваша. В воскресенье, ровно в двенадцатьтридцать, на рапорте в высочайшем присутствии обо всем будет доложено. В томчисле и об этом. – Министр встал и раздвинул бескровные губы вулыбке. – Что ж, ваше сиятельство, завтракать так завтракать.

Большой человек направился к выходу. Проходя,ожег дерзкого коллежского советника испепеляющим взглядом. За ним потянулисьчины, обходя Эраста Петровича как можно далее.

– Что это вы, голубчик? – шепнулгубернатор, задерживаясь возле своего подручного. – Белены объелись? Ведьэто ж сам Толстов! Мстителен и долгопамятен. Со свету сживет, найдет оказию. Ия защитить не смогу.

Фандорин ответил глуховатому патрону прямо вухо, тоже шепотом:

– Если до воскресенья дело не закрою, нивас, ни меня тут все одно не будет. А что до мстительности графа, то неизвольте беспокоиться. Вы видели цвет его лица? Долгая память ему непонадобится. Очень скоро его призовут к рапорту не в высочайшем, а вНаивысочайшем присутствии.

– Все там будем, – набожноперекрестился Долгорукой. – Два дня всего у нас. Вы уж расстарайтесь,голубчик. Успеете, а?

* * *

– Я решился вызвать неудовольствие этогосерьезного г-господина по весьма извинительной причине, Тюльпанов. У нас с ваминет версии. Убийство Ижицына и его горничной девицы Матюшкиной полностью меняетвсю картину.

Фандорин и Тюльпанов сидели в комнате длясекретных совещаний, расположенной в одном из дальних закутковгенерал-губернаторской резиденции. Мешать коллежскому советнику и егоассистенту было строжайше запрещено. На обтянутом зеленым бархатом столе лежалибумаги, в приемной за плотно закрытой дверью безотлучно дежурили личныйсекретарь его сиятельства, старший адъютант, жандармский офицер и телефонист спрямым проводом в канцелярию обер-полицеймейстера (увы, бывшего), в Жандармскоеуправление и к окружному прокурору (пока еще действующему). Всем инстанциямбыло велено оказывать коллежскому советнику полнейшее содействие. Грозногоминистра Владимир Андреевич взял на себя – чтоб поменьше путался под ногами.

В кабинет на цыпочках вошел Фрол ГригорьевичВедищев, князев камердинер, – принес самовар. Сел скромненько на краешекстула и ладонью помахал: мол, нет меня, господа сыщики, не тратьте на мелкуюсошку вашего драгоценного внимания.

– Да, – вздохнул Анисий. –Ничего не понятно. Как он до Ижицына-то добрался?

– Ну это как раз не штука. Д-дело былотак…

Эраст Петрович прошелся по комнате, рукапривычным движением выудила из кармана четки.

Тюльпанов и Ведищев, затаив дыхание, ждали.

– Ночью, во втором часу, не ранееполовины, в дверь квартиры Ижицына позвонили. Д-дверной колокольчик соединен сколокольчиком в комнате прислуги. Ижицын жил вдвоем с горничной ЗинаидойМатюшкиной, которая убирала, чистила платье и, судя по показаниям соседских слуг,также выполняла иные обязанности, более интимного свойства. Однако, судя повсему, до своего ложа покойный ее не допускал, спали они поврозь. Что, впрочем,вполне соответствует известным нам убеждениям Ижицына относительно«к-культурного» и «некультурного» сословий. Услышав звон колокольчика,Матюшкина набросила п-поверх ночной рубашки шаль, вышла в прихожую и открыладверь. Была убита здесь же, в прихожей, ударом узкого, острого клинка в сердце.Затем убийца, тихо ступая, проследовал через гостиную и кабинет в спальнюхозяина. Тот спал, свет был погашен – это видно по свече на прикроватномстолике. Похоже, что преступник обошелся без света, что само по себеп-примечательно, ибо в спальне, как мы с вами помним, было совсем темно. Ударомочень острого лезвия убийца рассек лежавшему на спине Ижицыну трахею и артерию.Пока умирающий хрипел и хватался руками за разрезанное г-горло (вы видели, чтоладони и манжеты ночной рубашки у него сплошь в крови), преступник стоял всторонке и ждал, барабаня пальцами по крышке секретера.

Уж на что Анисий был ко всему привычен, ноздесь не выдержал:

– Ну уж, шеф, это слишком – насчетпальцев-то. Вы меня сами учили, что при реконструировании картины преступленияфантазировать не следует.