– Да этими твоими «каждый понимает», «никто не желает»… Не в этом дело. Все и завсегда всё понимают про злодейство. Безо всяких книг. И те, кто доносы писал, и те, кого их заставляли подписывать, и те, кто заставлял. И приятели мои, партийные начальнички, когда аплодируют, бурно переходя в овации, тоже все понимают. Думаешь, Солженицын им глаза открыл, а без него они, что слепые котята, были? Да они все это всегда знали, ну, может, без каких-то цифр или каких-то конкретных событий, но понимали… И поэтому никого эта книга не может сделать лучше, все останутся сами собой – хоть читай, хоть не читай. Вот спроси, например, нашего Степаныча: врет ли власть? Он и безо всяких книг ответит, что врет. А спроси: злодействует ли? Он пооглядается, но если не спужается, то ответит, что завсегда. Потому что любая власть врет, крадет и злодействует, но всегда старается тишком. Им тож боязно: спросят ведь – не обрадуешься… А вот если спросить некому и в злодействах повыш макушки, тогда – беда… Так что нашему Степанычу твоя книга безо всякой надобности. Какие-то истории из нее он с радостью послушает, а читать и не станет. Чего читать? Все и так вядома… А Степаныч – это, милый мой, не нам чета, это сам народ.

– А если Солженицын станет командовать? – засмеялся Йеф. – Тогда прочтет?

– За божницу сховае и всем проверяльщикам будет показывать. А читать все одно не станет. Между нами говоря, я и не уверен, умеет ли он читать-то. Расписываться умеет, по крайней мере в ведомости.

– Так почему же не сдали?

– Кого?

– Книгу почему не побежали сдавать, если не стали от нее лучше? Чуток, а лучше?

– Понимаешь, кака штука: у всех у нас на совести столько всякого. У кого стыда, а у кого и пострашнее. За всю жизнь понабралась ноша – самому не скинуть… А тут этот Солженицын нам как бы отпускает грехи наши. За одно только отпускает, что мы прочли книгу его. Так и говорит: спасибо, мол, от всех тех, кого сгубили. А ведь он имеет право от них говорить и их именем грехи отпускать – он же про них такую книжищу написал!.. И вот мне спасибо – только за то, что прочел. За то, что осмелился прочесть. Я еще и страницы не прочитал, я еще, может, рассуждал: читать или сразу отнести куда надо, а он мне – спасибо. Дорогого стоит. Куда я теперь пойду труса праздновать, если мне уже спасибо за мою смелость? Вот как он по уму…

– И по совести…

– Ну да, и по совести.

– Значит, все-таки читатель становится лучше? После книги или после «спасибо», но становится?

– Не сильно… Скажем, как есть, – не сильно…

– Стало стыдно праздновать труса, – повторил Йеф мысль Федора Андреевича. – Это в наше время очень сильно… и очень много… Я бы даже сказал, что так себя вести – это игнорировать реальность, и это самое оптимальное сопротивление властным уродам…

– Запутал, совсем запутал. Ты вот что скажи мне, Ильич, ты сам чуешь, как кружит над тобой Недомерок наш? Что коршун кружит…

– Да чувствую, конечно. Жена еще острее чувствует, и это уже беда.

– Так навошта ты его дразнишь? Затаись.

– Похоже, что уже поздно. Таись не таись, а у них там уже все решено.

– Чуешь, что так?

– Кто знает! Но по всему выходит, что так.

– А давай, ты ему книгу эту сдашь и скашь там, что больш книг – ни-ни…

– Ну ты и удумал, Андреич! Все твои начальнички, стало быть, не стали праздновать труса, а я сам побегу?

– Твоя правда – несолидно. Ну без книги тогда. Подойди к нему как товарищ по работе и скажи, что, мол, больш ни-ни. Ни книг, ни разговоров там всяких…

– Этим не насытятся, Андреич, сам же понимаешь. Потребуют по полной – разоблачись, покайся, выдай, подпиши… Все это такая гадость – ни одна душа не выдержит.

– Ну, Ильич, тут ты опять наивничаешь. Души нам даны, что резина, грузишь ее, нагружаешь – все терпит…

– Нет, Андреич, нельзя так. Пускай мы и не можем принести в жизнь больше справедливости, но не приносить больше гадостей мы можем. Это точно в наших силах.

– Ну, дай табе Бог, Ильич, коли так. Может, книжечку пока мне приховать? Вечером заберешь – потемну…

– Спасибо.

* * *

– Ой, Лев Ильич, а я как раз вас искала. – Йеф чуть не столкнулся с Алевтиной Николаевной на выходе из кабинета физики. – У меня к вам дело, очень секретное дело, – подвинулась впритык Алевтина Николаевна, почти не замечая, что уже касается Йефовой груди обоими глобусами.

Она сходу почувствовала обидно незначительную ответную реакцию и сильно огорчилась. Алевтина Николаевна была уверена в своей сногсшибательной красоте – да просто в своей неотразимости, навстречу которой должно немедля вставать все живое.

– Весь внимание, – слегка отодвинулся Йеф.

– Лев Ильич, у меня скоро день рождения, но это летом – отпуска там… В общем, я решила отметить заранее. Приходите в общежитие, где Ирина с Мариной. Очень прошу. – Она опять заговорщицки придвинулась, просто уперев глобусы в Йефа. – Чтобы выпить с вами за счастливую жизнь.

– Счастливая жизнь, – прошептал ей почти на ухо Йеф, – достигается, если жить неосознанно в неосознанном мире, то есть без размышлений и напряжений сознания, без рефлексии – одними инстинктами. Вы хотите так?

– Очень хочу, – чуть порозовела Алевтина. – Приходите непременно…

«Роскошный экземпляр – наша Алевтина. Она ведь, кажется, секретарь школьных коммунистов. Зачем ей это? При ее экстерьере еще и секретарь… А это чтобы не упустить ничего. Это представитель особого вида, сложившегося в ответ на коммунячий террор. Террор был особенно страшен тем, что от него не спасала никакая социальная ниша. Гибли не лучшие (хотя лучшим всегда труднее извернуться от гибели) – под ударом мог оказаться любой. Не было алгоритма спасения, и это порождало особую породу – угадчивых и гибких. Они и унаследовали мир».

Йеф даже рассмеялся – так нелепы были его попытки увязать красный террор с насущными желаниями Алевтины Николаевны, совсем даже неплохой бабы – не в меру аппетитной и в меру несчастной.

«Если во всем видеть следы коммуняк и гебни, то можно совсем поставить мозги раком», – одернул сам себя Лев Ильич.

Первые стайки родителей просачивались на территорию перед учебным корпусом.

– Лев Ильич, вот и вы! – радостно приветствовала его воспитательница Ирина. – А где наш класс?

– Кастелянша им чего-то пересчитывает.

– А я, знаете, что разузнала? – улыбалась она ему. – Я вчера в Витебске была на лекции по международному положению и там про такое узнала – закачаетесь.

– Не сомневаюсь, – встречно засмеялся Йеф.

– Одним словом, вам нечего больше опасаться.

– Это вы про что? – покраснел Йеф. – Про наши отношения? А при чем здесь лекция?

В самом начале работы в интернате Лев Ильич неожиданно и совсем необдуманно поддался на головокружительное восхищение Ирины Александровны и закружился без каких-либо оправданий. С той поры он держался с ней подчеркнуто поодаль, а она проявляла к нему постоянное внимание и даже опеку, не посягая на большее, но в надежде чего-то большего…