Папа припарковал «Додж» на центральной площади Уолтерборо – на углу ничем не примечательной городской улочки. Не успели мы сделать по ней и нескольких шагов, когда он вдруг остановился у первого или второго дома по правой стороне, открыл входную дверь и кивком пригласил нас внутрь. Папа так и не произнес ни слова, и это молчание окончательно убедило меня, что меня ждут очень крупные неприятности. Такие, с какими я еще не сталкивался. В нашей семье к любому оружию, – даже к игрушечному, – относились с большим почтением, и когда я выстрелил в Папу из своих револьверов, я совершил серьезный проступок.

Стены и потолки в здании, в которое мы вошли, были выкрашены в тусклый свинцово-серый цвет – похожей краской красят военные корабли. В вестибюле оказалось очень холодно и сильно пахло дезинфицирующим средством для полов и чем-то еще. Дежурный секретарь за стойкой был одет в толстый шерстяной свитер, что выглядело довольно странно, поскольку снаружи стояло жаркое каролинское лето. В углу сидел в кресле мистер Картер и, сдвинув очки на кончик носа, читал какой-то журнал. Увидев нас, он кивнул Папе, но нам не сказал ни слова, и я внутренне похолодел – правда, на этот раз я испугался не столько за себя, сколько за Эймоса. Впрочем, я и так знал, что не поздоровится нам обоим: теперь мы были все равно что покойники. Эймос понимал это не хуже меня. Когда Папа и мистер Картер отвернулись, он злобно глянул на меня и чуть слышно прошептал:

– Все из-за тебя, придурок!..

Через минуту секретарь уже вел нас по длинному коридору, который заканчивался прекрасно освещенной комнатой, чем-то похожей на больничную палату или даже на операционную, но в ней не было ни врачей, ни сестер. Здесь нас дожидался какой-то мужчина в синей хлопчатобумажной куртке и брюках, отдаленно напоминавших врачебный костюм, но его клеенчатый фартук был мятым и грязным, как у мясника. Помнится, я подумал, что если этот человек все-таки хирург, то он, наверное, не отличается аккуратностью. На руках у него были перчатки, но не докторские, а из толстой красновато-белой резины. Кивнув Папе, он подвел нас к металлическому столу, на котором спал какой-то человек, с головой накрытый грязноватой простыней. Человек лежал на спине, и даже сквозь серую от множества стирок ткань я видел, что рот его широко открыт. Наверное, решил я, под простыней ему трудно дышать, но тогда зачем ему понадобилось накрываться с головой?

Мгновение спустя до меня вдруг дошло, что этот человек вовсе не спит. Моя жуткая догадка подтвердилась, когда мы с Эймосом, обходя на цыпочках стол, увидели торчащие из-под простыни ступни. Они были серовато-синими; одна торчала вверх, другая немного покренилась набок. К большому пальцу левой ноги была привязана шпагатом бирка, похожая на багажную.

Когда мы вернулись к голове спящего человека, мистер Картер кивнул Папе, а тот кивнул «доктору», который поставил нас с Эймосом по обе стороны стола примерно на уровне плеч лежащего. В следующий миг он одним быстрым движением поднял простыню. Поглядев сначала на нас, потом на человека на столе, «доктор» сказал глуховатым голосом:

– Вот… что может случиться, если не умеешь обращаться с оружием.

С тех пор я больше никогда не направлял оружие на человека. Даже игрушечное.

В одну миллионную долю секунды я понял, что у пистолета или ружья есть только одно предназначение – убивать. И точка. Никаких других мнений на этот счет быть просто не может. Что бы нам ни показывали в фильмах, оружие вовсе не безобидно, и никакие прекраснодушные измышления этого не изменят. Если ты прицелился в человека и спустил курок, этот человек умрет окончательно и бесповоротно, и ты уже не сможешь ничего исправить. И посиневший труп на железном столе был тому неопровержимым доказательством.

На обратном пути мы снова молчали и только прислушивались к тому, как стучит по асфальту застрявший в протекторе камешек. Даже когда мы добрались до нашей фермы, Папа по-прежнему оставался погружен в какие-то свои мысли. Я заметил, что он поспешил поскорее вернуться к трактору, где, как он утверждал, ему думается лучше всего. Что касалось меня, то я решил переделать всю работу по дому – в том числе и завтрашнюю. Когда же с обязательными делами было покончено, я взялся за необязательные, чтобы Папа видел, что я раскаиваюсь. Мысль о том, что он все еще не отказался от мысли задать мне хорошую порку, послужила прекрасным мотиватором, поэтому часам к четырем, когда Папа, наконец, подъехал к дому и заглушил мотор трактора, наш амбар сверкал, словно витрина самого шикарного в Диггере магазина. Увы, он, похоже, вовсе этого не заметил, а если и заметил, то предпочел ничего не говорить. Спрыгнув с подножки, он сразу прошел в дом, а я остановился за дверью, ожидая, что Папа вот-вот позовет меня по имени. Мое сердце стучало, как индейский боевой барабан, а я все стоял и стоял на веранде и ждал.

Несколько минут спустя, показавшихся мне вечностью, Папа появился из задней двери, поцеловал бабушку, которая, покончив с горохом, вытирала руки чистым полотенцем, и сел в кабину «Доджа».

С того места, где я стоял, я не мог разглядеть выражение бабушкиного лица, но мне вдруг показалось, что она нисколько на меня не сердится. Напротив, она как будто всеми силами старалась сдержать улыбку. Я как раз собирался спросить, можно ли мне остаться с ней, когда Папа завел мотор и нетерпеливо махнул мне из кабины рукой – мол, что стоишь, садись скорее. Это было загадочно и непонятно – что еще он для меня приготовил? Впрочем, если Папа хотел заставить меня помучиться, то своего он добился.

– Пап… – нерешительно проговорил я, открывая дверцу.

Он повернул голову и посмотрел на меня. Его глаза, окруженные мелкими морщинками от того, что он часто и подолгу находился на солнце и принужден был все время щуриться, смотрели внимательно и почти ласково.

Я собрался с духом и выпалил:

– Если… если хочешь меня выпороть, лучше сделай это прямо сейчас!

На мгновение Папа отвернулся и взглянул в дальнее от меня окошко. Когда он снова посмотрел на меня, мне показалось, что в его глазах блестят слезы. Не говоря ни слова, он похлопал ладонью по сиденью рядом с собой, сглотнул и несколько раз кивнул головой. Папа не улыбнулся, но он и не хмурился. Похоже, он что-то задумал, и это «что-то» – что бы это ни было – казалось ему сейчас куда более важным, чем необходимость задать мне трепку, поэтому я почти без колебаний забрался в кабину.

К моему огромному удивлению, мы снова поехали в Уолтерборо. Редкий случай – мы почти никогда не бывали в городе два раза за день. Там мы остановились напротив магазина бытовой техники, и Папа, взяв меня за руку, повел меня про проходам, забитым ведрами, лопатами и другими садовыми инструментами, куда-то в глубину зала. В самом дальнем углу магазина я увидел еще один совсем небольшой прилавок, где продавали охотничьи и рыболовные товары. За прилавком сидел мистер Стив – один из четырех братьев, владевших магазином.

Опершись на прилавок, Папа протянул ему руку.

– Привет, Стив.

Мистер Стив вынул изо рта сигарету, стряхнул с рубашки несколько крошек пепла и пожал Папе руку.