Не этих слов я от него ждала, не этих! Но сомневаюсь, чтомогла бы дождаться того, чего хотела. Может быть, Никита и вовсе таких слов незнал, а если даже и знал, то берег их для другой… для той, которую мне вскорепредстояло увидеть.

Я тогда еще не знала, кто такие – африканские зомби, прожрецов вуду и слыхом не слыхала, конечно. Теперь могу сказать: Никита былзомби, и таким его сделала она, та женщина.

Но об этом, как и о многом прочем, речь пойдет дальше.

Пока же скажу еще несколько слов о том, как я жила, преждечем оказалась в Париже.

Французскую визу получила только я – впрочем, только я ее изапрашивала. Корсаку дали германскую, Соловьев оставался в Финляндии, профессорвосточных языков уехал в Америку, леди Эстер (или как ее там?) в родимую ГрейтБритн. Мы простились друг с другом и с добрыми хозяевами приснопамятногокарантина, а потом втроем – Корсак, Никита и я – отправились в Берлин. Никитасопровождал меня, потому что дал слово отцу (вернее, его жене), что сдаст меняим с рук на руки; по пути нам предстояло недели две пробыть в Берлине по егоделам и делам отца. У них, у отца с Никитой, имелось совместное предприятие,какое именно – это я узнала только в Париже, а пока мне было только известно,что заведует им мачеха.

Корсак был очень недоволен, что нам вскоре предстоитрасстаться, и даже подозревал Никиту в каких-то происках (хотя сам же с самогоначала просил германскую визу, потому что в Берлине жила его сестра и муж еебыл какой-то высокопоставленный немецкий чиновник, чуть ли не депутат рейхстагаили бундестага, кто их разберет, эти самые германские стаги, вечно я в нихпуталась!). Услышав, что мы задержимся в Берлине, он приободрился и вновь сталлелеять мечту сблизиться со мной. Неведомо почему он решил, что коли получилмою девственность, так и я сама непременно должна ему принадлежать, и непрекращал делать мне предложения руки и сердца, а наткнувшись на мою жестокуюнеуступчивость, посулил, что поедет в Париж и станет просить моей руки у отца.

Я его видеть не могла, не то чтобы жизнь с ним связывать!Мучилась я с ним так и этак, пытаясь от себя оттолкнуть, однако все былонапрасно. Не верила я во внезапно вспыхнувшую страсть Корсака! Он все ещелелеял надежду задеть Никиту, а может быть, желал через меня сблизиться сотцом, которого почему-то воображал одним из столпов Белой гвардии в изгнании(при том что отец вообще ни дня в армии не служил, ни в Белой, ни в той еще,царской). Видимо, Корсак надеялся, что с помощью такого свекра и его делапойдут на лад.

Я его пыталась образумить и грубо, и помягче, однако всебыло напрасно, так что мне ничего не оставалось делать, как пожаловаться Никитеи попросить его защиты.

Он посмотрел мне в глаза, и я, как всегда, поразиласьяркости того серого цвета, в который природа, а вернее, вдохновлявший ееГосподь окрасил его глаза. Возможно, у другого человека они показались быизлишне светлыми, но у Никиты ободок вокруг радужки был очень темный – этопридавало им особенную яркость и выразительность. Нет, дело было даже не вцвете, а именно в свете этих серых глаз. Благодаря этому бледное лицо Никитывсегда казалось загорелым, смугловатым, а в полутемной комнате его глаза вообщеначинали отливать опаловым, лунным блеском. Никогда в жизни, ни у кого больше яне видела таких удивительных глаз… впрочем, никогда в жизни, никого больше я ине любила с таким безумием, как Никиту!

Итак, услышав мою сбивчивую жалобу на Корсака, Никитапосмотрел мне в глаза, чуть шевельнул бровями, но я словно бы услышала егомысли, которые можно выразить короткой и грубой, но весьма доходчивой фразой:сама, дескать, ты себе эту постель постелила, сама в ней и спи! Сентенция эта,прозвучавшая в моем воображении, имела, увы, буквальный смысл, и хоть Никита обэтом смолчал, видно было, что он явно не хотел вмешиваться в возникшуюситуацию. Мне пришлось напомнить, что мой отец поручил меня его заботе. За этимпоследовал новый выразительный взгляд. Другому человеку на моем месте стало быстыдно за такой пошлый упрек после того, как Никита вывел меня из Петрограда,спасал на льду, однако я помнила лишь о том, что именно он и погубил меня,именно из-за его злобной (я это так воспринимала) неуступчивости Корсак и сталмоим любовником, приобрел на меня некоторые права, пусть и существующие тольков его воображении.

Перед собой притворяться бессмысленно, поэтому сознаюсь: янадеялась пробудить в Никите чувство вины, надеялась, что это приблизит его комне… так же упорно, как Корсак желал вновь сойтись со мной, я желала переломитьотчуждение Никиты, растопить его холодность… может быть, со временем… Ну что ж,и мечтанья Корсака, и мои оказались совершенно бесплодны… мне вообще всей жизнине хватило, чтобы добиться этого мужчины!

Ну а тогда мне все же удалось убедить его вступиться заменя. Он нехотя пообещал поговорить с Корсаком и обещание свое исполнил. Однакодаже я не ожидала такого эффекта от этого разговора. Корсак после него нетолько оставил меня в покое, а исчез – буквально исчез из нашей жизни! Он непростился, не сказал мне ни единого слова – его просто не стало. Вот нынче онбыл – а спустя час его уже и след простыл, и более он никогда не появлялся втом уютном пансионе на Курфюстендамм, где мы с Никитой снимали две комнаты уинтеллигентной немецкой семьи. Видимо, Никита, по своему обыкновению, поставилКорсака перед выбором (то есть это он так называл, а я думаю, что он простоКорсаку пригрозил!), ну, тот и сделал верный выбор…

Некоторое время – потом, когда я узнала об истинном смыследеятельности Никиты, – я, вспоминая это бесследное исчезновение, думала,что Корсак и в самом деле был им убит. Не скажу, что меня это тревожило иликак-то беспокоило… сознаюсь, меня вообще в жизни ничего не тревожило и небеспокоило, кроме бесплодных, отчаянных, злых мечтаний о Никите… Остальное какбы проходило мимо моего сознания, все эти мужчины, которые были в моей жизни, имои мужья, и дети, их болезни, их горести, даже потеря родины, даже война – всеэто были такие несущественные мелочи перед моей главной бедой, отравившей мнежизнь… Некоторые считали меня восхитительно сдержанной, некоторые –отвратительно равнодушной, да мне и на тех, и на других всегда было плевать! Тоесть участь Корсака меня не волновала, а просто интересовала.

Разумеется, у меня хватило ума не спрашивать о нем Никиту, ипрошло уже два десятка лет, когда, незадолго до 1940 года, мы с моим вторыммужем поехали в Цюрих – и, вообразите себе, на вокзале накануне отправлениявстретили Корсака.